Марк Галлай - Полоса точного приземления

Станция «Окно», собранная и отлаженная, была привезена на аэродром и смонтирована на самолете, когда Литвинов, ничего на сей счет не ведая, еще мирно плескался в теплых черноморских водах, вкушал шашлыки, запивал их молодым вином «Псоу» и даже («Тряхнем стариной!») пытался на местной танцплощадке восстанавливать былые навыки в области как бальных, так равно и «западных» танцев. Словом, полной мерой наслаждался отпуском в летнее время, не так-то часто выпадающим на долю летчика, тем более испытателя. В этом отношении он не отличается от хлебороба, геолога или представителя любой другой профессии, традиционно числящейся «сезонной».

Поначалу, оказавшись на самолете, станция работала… Впрочем, требовалась изрядная натяжка, чтобы назвать то, что она вытворяла, работой. Но это никого не смущало. Так оно и должно было быть. Ни одно мало-мальски уважающее себя техническое устройство не снисходит до того, чтобы исправно заработать с первого включения. Говорят, правда, что такие случаи историей техники зафиксированы, но автор этой повести в своей жизни не сталкивался с ними ни разу.

Пошли всевозможные доработки, регулировки, обнаружения и устранения ошибок монтажа, а также изрядное количество не вполне парламентских оценок, высказанных создателями новой аппаратуры по ее адресу (можно считать это мистикой, шаманством, чем хотите, но давно установлено экспериментально, что техника к обращенному к ней острому слову неравнодушна). И лишь после всего этого - опять-таки в соответствии с установившимися традициями - «Окно» заработало. Сначала неуверенно, со сбоями, отказами, перегорающими предохранителями, зашкаливающимися. стрелками приборов, но с каждым днем все надежнее и лучше.

Федя Гренков с позиций своего лишь недавно начавшего формироваться жизненного опыта комментировал поведение подшефной аппаратуры с пониманием:

- Она все делает правильно. Как в жизни. Ведь у нас как бывает? Если тебе, скажем, надо на что-нибудь разрешение получить или бумагу какую-то оформить… Так вот: нет такого дела, чтобы ты всего, что нужно, с первой попытки добился. Но нет и такого дела, чтобы его невозможно было в конце концов дожать… Выходит, наша техника - в русле.

Федя явно понимал единство законов природы и общества несколько упрощенно, но, так или иначе, если говорить о станции «Окно», был прав: претензий к работе аппаратуры с каждым днем становилось все меньше, и в конце концов их больше не осталось совсем. Вернее, почти не осталось, ибо абсолютного совершенства в жизни, как известно, не бывает. Как, впрочем, не бывает и разработчиков, которые добровольно перестали бы что-то регулировать, налаживать и подчищать в своем детище, даже на заключительных этапах испытаний, когда все давно уже отрегулировано, доведено, отлажено. Один знакомый скульптор признался автору этой повести, что ему всегда стоит больших душевных усилий оторваться от уже, казалось бы, совсем готового изваяния, прекратить бесконечные попытки улучшения, которые, кстати, чаще всего оборачиваются ухудшением. Наверное, творчество всегда остается творчеством, будь оно художественное или техническое, все равно.

В тот день фамилия Литвинова в плановой таблице полетов не значилась. Тем не менее он в девять ноль-ноль появился в летной комнате, или «Комнате летчиков-испытателей», как официально значилось на маленькой табличке, прибитой к входной двери рядом с гораздо большей по размеру - «Посторонним вход запрещается» (известно, что установления запретительные традиционно занимают больше места, чем разрешительные). Правда, при этом оставалось не вполне ясным, кого на испытательном аэродроме надлежало отнести к категории посторонних, но не о том сейчас речь.

То, что называлось по традиции комнатой летчиков, на самом деле состояло из нескольких комнат. В прихожей стоял стол с телефонами, за которым восседала дежурная, почти беспрерывно кого-то куда-то вызывавшая, кому-то что-то передававшая, для кого-то что-то записывавшая, - многие линии жизни испытательного аэродрома замыкались на комнате летчиков.

Из прихожей три двери вели в уставленную узкими шкафчиками раздевалку и в две просторные комнаты, именовавшиеся «рабочей» и «комнатой отдыха». Обстановка в двух последних помещениях, в общем, соответствовала их названиям - в рабочей комнате стояло несколько столов и шкафы с технической литературой, а в комнате отдыха, оснащенной огромным зеркальным, обращенным на летное поле окном, - диваны, кресла, бильярд и шкафы с литературой художественной. В углу стоял телевизор, правда, черно-белый, цветного предстояло подождать еще несколько лет. Висели на стенах комнаты отдыха и несколько картин, по всей видимости, призванных удовлетворять эстетические потребности летчиков и утолять обуревающую их жажду прекрасного, чем способствовать наиболее эффективному отдыху. Правда, Белосельский утверждал, что эти картины принадлежат кисти не передвижников и даже не эпигонов передвижников, а эпигонов-копиистов («Вроде второй производной»), и клялся, что, попадая во время очередной командировки в гостиницу и обнаружив на стене гостиничного номера очередную, более или менее отдаленно напоминающую оригинал репродукцию «Утра в сосновом лесу», сразу теплеет душой - чувствует себя будто бы в родной летной комнате.

Разговоры в комнате летчиков велись то затихая, то разгораясь, практически непрерывно, лишь бы, как математически точно сформулировал тот же Белосельский, количество присутствующих превышало единицу. Разговоры велись всякие: веселые, серьезные, а чаще всего серьезные в веселой упаковке. Этот последний вариант, видимо, лучше всего отвечал складу характера обитателей летной комнаты.

В момент, когда вошел Литвинов, Нароков рассуждал о скрытых трудностях родной летной профессии, каковые, по его мнению, превышали трудности, традиционно приписываемые авиаторам в печати, кино и телевидении.

- Когда я учился в летной школе, - сказал он, - у нас аэродром был за городом, километрах в пятнадцати. Ездили туда на грузовиках. А по дороге было такое место: слева кладбище, а справа тюрьма - тот самый кичман, с которого - помните, Утесов пел? - бежали два уркана. А наш инструктор, Потапов была его фамилия, потом он в заграничной командировке погиб… Так вот, Потапов нам каждый раз говорил: «Смотрите, ребята! Смотрите в оба! Из авиации попасть что на кладбище, что в тюрьму - легче легкого».

- Ну уж и в тюрьму! - усомнился кто-то из слушателей.

- Вот тебе и «ну уж»! В то время за аварии судили. Взоры собеседников обратились к Белосельскому - единственному из присутствующих, кто уже летал в «то время» и успел, хотя бы с позиций совсем зеленого новичка, все же пообщаться с его славными представителями.