Артур Конан-Дойль - Топор с посеребренной рукоятью

Не смотрите на меня так! Я знаю, как легко вы завоевали любовь одной особы.

Моей кузины Марии-Луизы? О! что с того! Я никогда, никогда, клянусь вам, не любил до сей минуты! — И сняв кольцо с ее пальчика, я надел вместо него свой прекрасный опал.

И вы любите меня? — прошептала она.

Да, тысячу раз да!

Но вы — солдат. Вы ранены! Боже! А если вдруг вы умрете прежде, чем мы встретимся вновь!

А если вдруг эта участь постигнет вас? — со смехом возразил я.

Что смерть!.. Я уже мертва для этого мира, полюбив вас; но живые или умершие, души наши соединились и...

Ни небесные, ни адские силы не разлучат нас во веки веков! — воскликнул я, охваченный внезапной страстью, правда, сознавая, что это звучит немного театрально. Порывистая, страстная, точно не ведающая уныния — как не походила она на Марию-Луизу! Я смело обнял ее, и чудесные глаза девушки озарились тончайшим светом любви, хотя в ее прикосновении и, всего более, в поцелуе таилось нечто необычное, месмерическое.

Карл! О, Карл! — вздохнула она.

Как? Ты знаешь мое имя?.. А как будет твое?

Тира. Но не спрашивай меня более ни о чем.

Мое тогдашнее состояние можно выразить тремя словами: растерянность, опьяненность, безумие. Я осыпал поцелуями ее прекрасные очи, шелковистые локоны, губы, искавшие мои; но радость, как и боль от раны сломили меня. Тщетно сопротивлялся я растущему дремотному оцепенению: сон все же одолел меня. Я помню, как сжимал ее твердую, маленькую ручку, силясь удержаться и не впасть в забытье, а потом — ничего! — провал, пустота...

Когда я вновь пришел в себя, то оказался в одиночестве. Уже рассвело, но солнце еще не встало. Рядом высились заросли, в которых накануне кипел бой, — темные цвета индиго на фоне янтарной зари; и меркнущая луна еще серебрила заводи и затоны у берегов озера Лангсе, где лежали восемь тысяч окоченевших тел, — столько погибло людей во вчерашнем бою. Мокрый от росы и крови, я приподнялся на локте и огляделся. Неприятное изумление овладело мною, и тоска пронзила мне сердце. Я вновь очутился на кладбище, на том самом месте, где был сражен пулей; маленький серый филин моргал большими глазами в углублении обвалившейся стены. Была ли драпировка комнаты всего лишь этим шелестящим плющом? Ведь там, где стоял освещенный буфет, я увидел теперь лишь старый, квадратный могильный камень; на нем лежали моя сабля и кивер!

Последние лучи блекнувшей луны пробирались сквозь развалины к свежей могиле — воображаемому дивану, — на которой я бесцеремонно разлегся. Могила была вся усыпана вчерашними цветами, в изголовье стоял временный крест, увешанный белыми гирляндами и венками бессмертника. Но на руке моей все же оказалось кольцо. Другое. А где же она, давшая его? О, что же это было — наваждение или помешательство?

Некоторое время я был совершенно ослеплен яркостью своего недавнего сна, поскольку счел все случившееся именно сном. Но как в таком разе у меня на пальце могло очутиться это удивительное кольцо с квадратным изумрудом? И где в таком случае было мое? Сбитый с толку этими размышлениями, охваченный изумлением и сожалением из-за того, что красавица оказалась всего лишь плодом моего воображения, я пробирался сквозь призрачные дебри поля битвы; голова кружилась, меня била лихорадка, мучила жажда, но наконец, пройдя длинную липовую аллею, я набрел на пристанище в величественном кирпичном особняке, который, как я узнал позднее, принадлежал графу Идштедскому, чьим гостеприимством — он благоволил к гольштейнцам — я отнюдь не собирался злоупотреблять.

Тем не менее он принял меня учтиво и радушно. Я застал его в глубокой скорби. Когда же он случайно узнал, что именно я тот офицер, который накануне остановил стрельбу перед похоронной процессией, он от всей души поблагодарил меня, со вздохом пояснив, что то были похороны его единственной и обожаемой дочери.

Полжизни я потерял с нею! Она была так мила, герр капитан, так нежна и до необычайности красива, моя бедная Тира!

Кто, простите, вы сказали? — воскликнул я не своим голосом, чуть не вскочив с софы, на которой устроился с тоскою в сердце и дурнотою от потери крови.

Тира, моя дочь, герр капитан, — ответил граф, слишком погруженный в свое горе, чтобы заметить замешательство, охватившее меня, когда он произнес это чудное старинное датское имя из моей грезы. — Взгляните, какое дитя я потерял! — добавил он, отодвигая занавес, скрывавший портрет в полный рост, и я, к своему возрастающему изумлению и бесконечному ужасу, узрел облаченную в белое, как и в моем видении, прелестную девушку с густыми золотистыми волосами, прекрасными очами и обворожительной, даже на полотне, улыбкой, озарявшей ее лицо. Я застыл на месте.

И это кольцо, герр граф?.. — еле выдавил я из себя.

Он выпустил занавес из рук, и ужасный гнев охватил его, когда он чуть ли не сорвал драгоценность с моего пальца.

—Кольцо моей дочери! — воскликнул он. — Оно было похоронено вместе с нею вчера. Ее могилу осквернили! Осквернила ваша презренная солдатня!

Пока он говорил, мой взор заволокло туманом; голова у меня пошла кругом, и вдруг потом — нежная ручка из моего сновидения прошлой ночи с опаловым кольцом на среднем пальце — незримо! я лишь ощутил ее! — появилась на моей ладони. Мало того, поцелуй трепетных, но таких же незримых губ, запечатлелся на моих устах, и в следующее мгновение я упал без чувств! Конец моей истории можно рассказать коротко.

С военной службой мне пришлось распроститься, так как со столь расшатанной нервной системой нечего было и думать о продолжении военной карьеры. Возвращаясь домой, где меня ждала женитьба на Марии-Луизе, союз с которой был мне теперь попросту отвратителен, я все размышлял над необыкновенным попранием законов природы, случившимся в моем приключении или, быть может, сумасшествии, поразившем меня.

В тот день и миг, когда я предстал перед своей нареченной невестой и приблизился, чтобы поприветствовать ее, я ощутил руку — ту же самую руку, лежащую на моей. Я вздрогнул и с трепетом огляделся, но ничего не увидел. Пожатие был крепким. Свободной рукой я провел по незримой руке, держащей мою, и почувствовал тонкие пальцы и тонкое запястье; однако я по-прежнему ничего не видел, а Мария-Луиза пристально наблюдала за моими судорожными движениями, за моей бледностью, душевными колебаниями и ужасом со спокойным и холодным негодованием.

Я уже было собирался все объяснить, сказать, сам не знаю что, как вдруг поцелуй незримых губ сковал мне уста, и я с воплем бросился вон.

Все посчитали меня сумасшедшим и с сочувствием говорили о моей раненой голове, а когда я гулял по улицам, люди с любопытством смотрели на меня, как на человека, над которым довлеет злой рок и с кем должно произойти что-то ужасное. И я зачах от своих мрачных мыслей и стал подобен тени.