Артур Конан-Дойль - Топор с посеребренной рукоятью

Мое повествование может показаться невероятным, однако незримая, но ощутимая спутница неотступно следует за мной, и если почему-либо, например, радуясь нашей с тобой неожиданной встрече, я на минуту забуду о ней, мягкое нежное прикосновение женской руки напоминает мне о прошедшем и не дает покоя, ибо демон-хранитель, если можно так его назвать, хотя и прекрасный, как ангел, правит моею судьбою.

В жизни моей нет теперь места удовольствиям, ее заполняют лишь страхи. Печаль, сомнение и вечный ужас заставили меня утратить вкус к жизни, ибо в сердце моем всегда живет дикий и непрестанный страх перед тем, что может произойти в следующее мгновение, а когда призрачные прикосновения возобновляются, душа словно умирает во мне.

Теперь ты знаешь, что преследует меня. Помоги мне, Боже! Ты скажешь, что не понимаешь этого. Да ведь я понимаю еще меньше твоего! Во всех пустых и нелепых россказнях о привидениях — некогда эти истории увлекали и забавляли меня, потому как я усматривал в них лишь плод невежества и предрассудка — так называемые сверхъестественные посетители были различимы глазом, или же слышны человеческим ухом. Но призрак, или злой дух, незримое Нечто, сопровождающее Карла Гольберга, воспринимается только через прикосновение. Существо этого призрака не зрительное, но именно осязательное!

Дойдя до этого места своего повествования, он вздрогнул, мертвенно побледнел и, водя дрожащими пальцами правой руки по левой на расстоянии дюйма над нею, промолвил:

— Она здесь... сейчас... несмотря на твое присутствие. Я чувствую ее руку на своей, пожатие крепкое и нежное, и она никогда не оставит меня в покое, пока я жив!

И затем этот некогда веселый, сильный, галантный мужчина, а ныне лишь жалкое подобие самого себя — как телом, так и духом — уронил голову на колени и зарыдал.

Спустя четыре месяца, охотясь вместе с друзьями на медведей в Гаммерфесте, я прочел в норвежской « Афтенпостен», что Карл Гольберг застрелился в постели в канун Рождества.

1895 г.

Mutato nomine, de te, Britannia, fabula narratur {34}.

Это произошло в весеннее утро за сто сорок шесть лет до пришествия Христова. Облитый опаловым светом северный берег Африки, неширокая кайма из золотого песка, зеленый пояс из перистых пальм и, на заднем плане, далекие обнаженные горы с красными отрогами — все мерцало, как страна грез. Насколько хватал глаз, тянулось синее, ясное Средиземное море с узкой снежно-белой полосой прибоя. На всем его громадном пространстве виднелась только одинокая галера, медленно шедшая от Сицилии к гавани Карфагена.

Издали она казалась нарядным и красивым темно-красным судном, с двойным рядом пурпуровых весел, с большим колышущимся парусом, окрашенным тирским пурпуром, с блестящими медными украшениями на укрепленных бортах. Бронзовый трезубец выдавался спереди; на корме блистало золотое изображение Ваала, божества финикийцев, сынов Ханаана. На единственной высокой мачте развивался карфагенский флаг с тигровыми полосами. Точно какая-то величавая пунцовая птица с золотым клювом, с пурпуровыми крыльями, плыла галера по лону вод и с отдаленного берега представлялась воплощением могущества и красоты.

Но взгляните на нее поближе! Что за темные полосы оскверняют белую палубу, покрывают ее бронзовые щиты? Почему длинные весла двигаются без

ритма, неправильно, судорожно? Почему пусты многие из весельных отверстий? Почему весла покрыты зазубринами, а другие бессильно повисли и тянутся сбоку? Почему два зубца бронзового трезубца изогнуты и сломаны? Смотрите: даже священное изображение Ваала избито и обезображено... По всему видно, что это судно перенесло какое-то жестокое испытание, пережило день ужасов, который оставил на нем тяжкие следы.

Теперь взойдите на корабль и присмотритесь к людям. На нем две палубы — на носу и на корме, а в открытой средней части судна слева и справа в два этажа помещаются скамьи, на которых сидят гребцы, по двое на каждом весле, и сгибаются взад-вперед в своей бесконечной работе. В середине узкий помост; по нему расхаживают сторожа с бичами в руках, и эти бичи жестоко рассекают кожу раба, который останавливается хотя бы на миг, чтобы отереть пот с покрытого каплями лба. А рабы — только посмотрите на них: тут пленные римляне, сицилийцы, много черных ливийцев; все совершенно истощены; их глаз не видно из-за набрякших век, их губы распухли от запекшихся черных корок и порозовели от кровавой пены; их руки и спины двигаются бессознательно под хриплый крик надсмотрщика. Тела их — самых различных оттенков: от тона слоновой кости до черноты каменного угля — обнажены по пояс, и на каждой из блестящих спин виднеются следы сердитых ударов сторожей. Но не от побоев пролилась кровь, которая окрашивает сиденья и соленую воду под их связанными ногами. Большие зияющие раны — следы разрезов от мечей и уколов копий рдеют на их обнаженных грудях и на плечах; многие из гребцов лежат без чувств под скамьями и уже не заботятся о бичах, которые все еще свистят над ними. Теперь понятно, почему виднеются пустые весельные отверстия, почему некоторые из весел, не работая, тащатся сбоку.

Команда судна не в лучшем положении, чем рабы. Раненые и умирающие усеивали палубу. Лишь несколько человек держались на ногах. Большинство же без сил лежало на передней палубе, и только самые усердные воины поправляли испорченные кольчуги, натягивали новые тетивы на луки или очищали палубу от следов битвы. На возвышенном помосте, у основания мачты, стоял кормчий, правя галерой и устремив глаза на Мегару — отдаленный мыс, который заслонял восточный берег Карфагенского залива.

На задней палубе собралось несколько офицеров; они молча раздумывали о чем-то, время от времени поглядывая на двух людей, стоявших отдельно и занятых разговором. Высокий, смуглый, мускулистый человек, с чисто семитским лицом и фигурой исполина был Магро — знаменитый карфагенский флотоводец, имя которого наводило ужас на все берега Средиземного моря, начиная от Галлии до Понта Эвксинского. Другой собеседник был Гиско — седобородый, загорелый старик, в резком орлином лице которого читалось непобедимое мужество и энергия. Гиско был политик, в жилах которого текла благороднейшая пуническая кровь, суффет {35}пурпуровой тоги и вождь той партии государства, которая среди себялюбия и лености, царивших в карфагенском обществе, стремилась поднять дух граждан и заставить их осознать опасность, грозившую со стороны Рима. Разговаривая, оба тревожно поглядывали на северный горизонт.

Ясно, — печально сказал старший, — что, кроме нас, не спасся никто.

Я не покидал битвы, пока мне казалось, что я могу помочь хоть одной галере, — ответил Магро. — Ты видел, мы ушли, точно волк, за которым гонятся собаки. Римские псы могут показать волчьи укусы — доказательство нашей доблести. Освободись хотя бы еще одна галера, она, уж точно, была бы с нами, потому что для наших судов нет другого безопасного приюта, кроме Карфагена.