Артур Конан-Дойль - Топор с посеребренной рукоятью

Джелланд и Мак-Ивой, измученные напрасным ожиданием попутного ветра, заметили темное пятно, отделившееся от берега и становившееся все больше по мере приближения к ним. Наконец они различили, что это пятно — катер, наполненный людьми, и блеск оружия заставил их догадаться, что эти люди — вооруженные полицейские. Джелланд бросил взгляд на небо, грозившее бурей, на беспомощно повислые паруса «Матильды» и на приближающийся катер.

—Это погоня, Уилли, — сказал он. — Клянусь Богом, мы самые невезучие неудачники на свете, потому что небо обещает ветер, и через какой-нибудь час мы понеслись бы вперед.

Мак-Ивой застонал.

—Ну, нечего сентиментальничать, старина, — продолжал Джелланд. — Это полицейский катер и среди полицейских я вижу старого Мура. Он хорошо заплатил им за услугу.

Мак-Ивой сидел, скорчившись на палубе.

—Моя мать! Моя бедная, старая мать! — повторял он навзрыд.

—Она, во всяком случае, не услышит, что ее сын был на скамье подсудимых, — сказал Джелланд. — Мои родители никогда особенно не заботились обо мне, но ради них я постараюсь умереть с честью. Нехорошо быть таким малодушным, Уилли. Наша песенка спета. Да благославит нас Бог, старина Уилли! Вот револьвер.

Джелланд взвел курок и протянул револьвер своему другу. Но тот с криком ужаса отшатнулся. Джелланд бросил взгляд на приближающийся катер. Тот был всего в нескольких сотнях ярдов.

—Теперь не время для колебаний! — сурово сказал Джелланд. — Черт возьми! Будь же наконец мужчиной. Чего ты трусишь? Ты дал клятву!

—Нет, нет, Джелланд!

—Хорошо же. Но я поклялся, что нас не возьмут живыми. Ты готов?

—Я не могу! Не могу!

—Тогда я сделаю это за тебя.

С катера увидели, как Джелланд подался вперед, раздались два револьверных выстрела, но прежде чем рассеялся дым, случилось нечто, заставившее полицейских забыть о «Матильде» и думать только о собственном спасении.

Потому что в этот самый миг разразилась буря — один из тех коротких и внезапных шквалов, какие часто бывают в тамошних морях. Паруса «Матильды» надулись от ветра, и она понеслась, как испуганная птица. Тело Джелланда навалилось на штурвал. Попутный ветер гнал «Матильду» вперед, и она скользила легче перышка по вздымающимся волнам. Катер напрягал все силы, чтобы догнать ее, но она все неслась вперед и скоро исчезла во мраке бури, чтобы никогда больше не являться глазам смертных. Катер повернул назад и едва не затонул прежде, чем достиг Иокогамы.

Вот каким образом случилось, что «Матильда» с грузом в 5000 фунтов стерлингов и двумя мертвыми телами на палубе отправилась в плавание через Тихий океан. Каков был конец плавания Джелланда — о том никому неведомо. Может быть, ялбот пошел ко дну во время бури или был найден каким-нибудь торговым судном, хозяин которого воспользовался грузом «Матильды» и держал язык за зубами. А может, она еще носится по безграничному простору океана, гонимая ветром то на север, к Берингову морю, то на юг, к Малайским островам. Лучше, полагаю, оставить этот рассказ незавершенным, нежели испортить истинное происшествие выдуманным концом.

1892 г.

Собратья по ремеслу всегда смотрели на доктора Джеймса Риплея как на необыкновенно удачливого человека. Его отец был врачом в деревне Хойланд на севере Гэмпшира, и молодой Риплей, получив докторский диплом, мог сразу приняться за дело, так как отец уступил ему часть своих пациентов. А через несколько лет старый доктор совсем отказался от практики и поселился на южном берегу Англии, передав сыну всех своих многочисленных пациентов. Если не считать доктора Гортона, жившего недалеко от Бэзингстока, то Джеймс Риплей был единственным врачом в довольно большом округе. Он зарабатывал полторы тысячи фунтов в год, но как это всегда бывает в провинции, большая часть его дохода уходила на содержание лошадей.

Доктор Джеймс Риплей был холост, имел тридцать два года от роду и производил впечатление серьезного, сведущего человека с твердыми, несколько суровыми чертами лица и небольшой лысиной, которая, придавая ему почтенный вид, вероятно, увеличивала его годовой доход не на одну сотню фунтов. Он обладал замечательным даром ладить с дамами, усвоив в обращении с ними тон ласковой настойчивости, который, не оскорбляя, приводил их к повиновению. Но дамы не могли похвалиться своим умением обращаться с молодым врачом. Как врач он был всегда к их услугам, но как человек он обладал увертливостью капли ртути. Тщетно деревенские маменьки раскидывали перед ним свои незатейливые сети. Пикники и танцы мало привлекали его, и в редкие минуты досуга он предпочитал, запершись в своем кабинете, рыться в клинических записках Вирхова {37}и медицинских журналах.

Наука была его страстью, и потому он избежал угрожающей всем молодым врачам опасности впасть в рутину. Для него было вопросом самолюбия поддерживать свои познания на том же высоком уровне, на каком они были в минуту, когда он выходил из экзаменационного зала. Он гордился тем, что мог сразу найти все семь разветвлений какой-нибудь незначительной артерии или указать точное процентное отношение состава любого физиологического соединения. После утомительной дневной работы он нередко сидел далеко за полночь, делая вытяжки из глаз овцы, присланных городским мясником, к великому отвращению своей прислуги, которой на другое утро приходилось убирать комнату. Любовь к своей профессии была единственной страстью этого сухого положительного человека.

Нужно сказать, что его стремление всегда находиться на уровне современных знаний делало ему тем больше чести, что оно не основывалось на соперничестве. В течение семи лет его практики в Хойланде только три раза у него появлялись соперники в лице собратьев по профессии: двое из них избирали своей штаб-квартирой самую деревню, а один основался в соседней деревушке — Нижнем Хойланде. Из них один, про которого говорили, что в течение восемнадцати месяцев его пребывания в деревне он был своим единственным пациентом, заболел и умер. Другой удалился честь честью, купив четвертую часть практики Бэзингстока, тогда как третий в одну глухую сентябрьскую ночь скрылся, оставив за собой голые стены дома и неоплаченные счета аптекаря. С этих пор никто уже не отваживался отбивать пациентов у всеми уважаемого хойландского доктора.

Поэтому велико было его удивление и любопытство, когда, проезжая однажды утром по Нижнему Хойланду, он заметил, что стоявший у околицы новый дом кто-то занял и на его воротах, выходивших на большую дорогу, красовалась новая медная дощечка. Он остановил свою рыжую кобылу (за которую в свое время заплатил пятьдесят гиней), чтобы хорошенько рассмотреть эту дощечку. Изящными, маленькими буквами на ней было выгравировано: «Доктор Верриндер Смит».