Чарльз Паллисер - Квинканкс. Том 2

— Второй стол. Живо.

— Я Джонни, — представился я, беря кастрюлю. — Это мое настоящее имя, хотя здесь меня кличут Диком.

Девушка не произнесла ни слова, даже головы не повернула. Я смотрел, как она натирает смесью тонкого песка и каустической соды (которая и являлась источником едкого запаха) внутренние стенки каждой кастрюли, а потом драит жесткой щеткой. Я увидел, что руки у нее красные, с потрескавшейся — местами до крови — кожей и покрыты волдырями.

Взявшись за дело, я обнаружил, что сода больно обжигает руки. Я был далеко не так проворен и ловок, как девушка, но хотя она трудилась усердно и без передышек, нам потребовалось почти три часа непрерывной работы, чтобы отчистить котлы и кастрюли, отскоблить со сковород остатки подгорелой пищи, а потом до зеркального блеска натереть все песком и лимоном, используя соду для самых грязных.

Время от времени в судомойню неторопливо заходил Боб и по нескольку минут стоял, наблюдая за мной, а два или три раза с другой стороны подвала появлялась свирепого вида краснолицая женщина — насколько я понял, кухарка — и подгоняла нас, осыпая бранью и сопровождая свои слова тычками и подзатыльниками.

К одиннадцати часам я еле стоял на ногах, и мои руки горели от боли, но мы наконец покончили с кастрюлями. Я заметил, что рубашка и штаны у меня перепачканы грязью. Тут снова вошел Боб и бросил мне что-то.

— Надень-ка. Смотри, как ты извозюкался. Надо было попросить у меня фартук.

Это оказался длинный белый фартук. Я заметил, что свой темно-зеленый Боб уже снял.

— Погоди, — сказал он, когда я принялся надевать фартук, а потом, к великому моему удивлению, запустил руку в карман моих штанов и вытащил оттуда содержимое: шестипенсовик, три пенни и несколько полупенсовиков и фартингов. Таким же манером он обшарил все остальные мои карманы, хотя больше ничего не нашел.

Боб пересчитал деньги.

— Один шиллинг, четыре пенса и три фартинга, — сказал он и положил монеты к себе в карман. — Деньжата отправляются в твой ящичек. А ключ от него у меня. Так что если я когда-нибудь увижу у тебя деньги или еще что-нибудь, чего тебе не давал, я буду знать, откуда они у тебя. Ясно?

Я кивнул. Потом он вывернул все мои карманы и поочередно вырвал подкладку из каждого.

— Теперь надевай, — велел он, и я завязал фартук на поясе. — Зеленый для грязной работы, а белый для работы наверху, в столовой для прислуги и в комнатах экономки — смотри, не перепутай, поскольку если белый запачкается, я тебя по головке не поглажу. — Он указал на карман фартука. — Вот твой карман. И если я обнаружу, что ты починил свои карманы или прячешь что-нибудь за пазухой — да поможет тебе Господь Всемогущий.

Боб повернулся и пошел прочь. У самой двери он оглянулся и раздраженно осведомился:

— Чего ты ждешь, черт побери? Уже половина двенадцатого.

Истолковав эти слова как приказ следовать за ним, я бегом нагнал Боба. Другие слуги шагали по темному коридору в том же направлении. Несколькими ярдами дальше мы вошли в просторное помещение с низким потолком и посыпанным песком полом, где люди рассаживались за длинный сосновый стол, стоящий посередине. Те, кто занимал места в концах стола, сидели на дубовых стульях с высокими спинками, а остальные довольствовались грубо сколоченными скамьями. Комната была без окон и освещалась сальными свечами, ужасно вонявшими. Я увидел, что мужчины садятся в одном конце стола, а женщины в другом, но не сразу понял, что они занимают места в строгом порядке, по рангу: с одной стороны во главе стола сидел старший кучер, рядом с ним младший кучер, потом первый, второй, третий и четвертый ливрейные лакеи, а далее грумы, в том же порядке очередности. На женской половине почетное место отводилось старшей судомойке, рядом с ней сидела старшая прачка, потом уборщицы, судомойки и наконец прачки — так что мужчины и женщины из самой низшей прислуги встречались в середине стола, хотя им запрещалось разговаривать друг с другом.

Бесси и мне пришлось подавать на стол огромные блюда — на женской и мужской половине соответственно, — покуда все сами накладывали себе пищу в тарелки, на старый манер. Это была очень тяжелая работа, и Боб непрерывно кричал на меня и обращал внимание остальных присутствующих на мою неловкость, желая повеселить народ.

У меня самого голова кружилась от голода, и я все спрашивал себя, когда же мне наконец позволят поесть. Я шепотом задал этот вопрос Бесси, когда мы собирали со стола огромные блюда, и она коротко ответила:

— После.

Ближе к концу трапезы мы начали относить обратно в судомойню пустые тарелки. Один раз, зайдя туда, я увидел, как Бесси быстро хватает кусочек хлеба и протирает им дно только что принесенной кастрюли. Я последовал примеру девушки, но наши товарищи-слуги почти ничего нам не оставили. Я сунул хлебную корку в карман фартука, чтобы съесть позже.

Заметив это, Бесси помотала головой: оказывается, нам разрешалось подчищать за остальными на месте, но оставлять у себя объедки, чтобы съесть потом в более спокойной обстановке, запрещалось и считалось серьезным правонарушением.

Отнеся в судомойню последние тарелки, я поспешил обратно в столовую. Боб уже встал со своего места и смотрел на меня повелительным взглядом.

— Пойдем. Второй стол.

Проговорив эти загадочные слова, он взглянул на мой белый фартук и увидел на нем несколько жирных пятнышек, оставшихся от тяжелых кастрюль, которые я таскал, прижимая к груди.

Он влепил мне затрещину.

— Фартуки меняют всего раз в неделю. Содержи свой в чистоте, иначе тебе несдобровать.

Он направился обратно в судомойню, и на сей раз мы прошли через нее в кухню — просторное помещение с высоким сводчатым потолком и громадным очагом, где теснились жарочные решетки и вертела. Здесь мы снова взяли блюда — правда, уже более изящные — и опять понесли по темному коридору, но на сей раз миновали столовую для прислуги и вошли в большую комнату с одним забранным решеткой окном, сквозь которое проникало немного света. В комнате никого не было, но посередине стоял красивый старинный стол, накрытый на восемь персон.

Когда мы поставили блюда на выдвижную доску буфета, Боб сказал:

— Не забудь поклониться, когда дамы и господа войдут.

Потом он вышел, притворив за собой дверь, но почти сразу распахнул ее настежь и, придерживая рукой, замер в почтительном поклоне.

В комнату прошествовали несколько человек, появившихся из двери напротив. Впереди выступал дворецкий, мистер Такаберри, под руку с высокой, похожей на ворону женщиной в пенсне, которую, к великому своему ужасу, я узнал. Это была экономка миссис Пепперкорн, с которой я мельком встречался в Хафеме много лет назад, в тот день, когда впервые увидел Генриетту. Я быстро поклонился, чтобы спрятать лицо, но тут же сообразил, что если миссис Пепперкорн нисколько не изменилась за прошедшие годы, то обо мне такого не скажешь.