Чарльз Паллисер - Квинканкс. Том 1

Когда проглянул медленный рассвет, я потратил пенни на небольшую булку и снова занял свой пост. Следующие день и ночь прошли так же, с той только разницей, что, имея в кармане всего четыре с половиной пенни, я не покупал еды. Но это меня не тревожило, поскольку я не видел смысла жить, после того как выполню свою нынешнюю задачу.

На второй день к рассвету я решил, что дежурил достаточно долго и Избистера и ему подобных можно больше не опасаться. Становилось холоднее, и я подумал: днем я буду бродить по улицам, а на следующую ночь нужно бы где-нибудь укрыться — в брошенной хибаре или в заросшем дворе; просто заснуть, надеясь не проснуться.

Как стыдно будет Момпессонам, когда они узнают, как умерла моя мать, — и о моей смерти тоже. И еще они перепугаются, потому что наша смерть грозит им потерей владений. Но тут мне пришло в голову, что зато будет радоваться наш таинственный враг, ему достанется имение Хафем. Не нужно оказывать ему такую услугу. Я должен жить.

Эта мысль меня приободрила, и я отправился в Митра-Корт, поскольку другого места не знал. У меня хватило сил вернуться в ту комнату, о которой мне страшно было и подумать, и, отдав в дверях пенс, я остался с тремя с половиной пенни. Ирландская семья исчезла, но Лиззи лежала перед очагом в пьяном оцепенении, рядом с нею стоял пустой кувшин. Я улегся рядом, не чувствуя злости, так как помнил только, что она была по-своему добра к моей матушке, хотя по какой причине — кто знает. Я проспал весь день, к вечеру вышел и потратил полпенни на булку, при возвращении заплатил еще пенни — мои последние деньги, за исключением оставшихся двух пенсов — и снова заснул.

Проснувшись на следующее утро, я ощутил сильную жажду жизни, хоть мне и чудилось, что, желая пережить матушку, я этим ее предаю. Я сказал себе, что, напротив, должен жить во имя нее, она бы огорчилась, если бы узнала, что я решил последовать за ней. Во мне происходило что-то непонятное: гнев, возникший сразу после ее смерти, обретал теперь направленность. Я жаждал правосудия. Жаждал поквитаться с виновниками ее смерти. Я ненавидел и тех, чья роль была второстепенной (вроде Биссетт и миссис Первиенс), и тех, кто отказал матушке в помощи в ее последние дни (как сэр Персевал с леди Момпессон и их подручный мистер Барбеллион), но речь шла не о них. (Все же я не понимал, почему, как сказала матушка, они прогнали ее прочь, тогда как мне было известно, что смерть наследников Хафема стала бы для них катастрофой. Вероятно, она говорила это в бреду?) Нет, я стремился привлечь к ответу тех, кто ради собственных целей хладнокровно погубил мою матушку, то есть загадочного «Сайласа» (не иначе как «Сайласа Клоудира», упомянутого в кодицилле как последующий наследник) и предполагаемых участников заговора: мистера Сансью (или, как он себя называл, мистера Степлайта) и миссис Фортисквинс.

Я проголодался, денег у меня не было, требовалось подумать о своем будущем. Мне представился весь огромный Лондон, с его улицами и площадями, двориками и переулочками, набитыми людьми, миллионами людей. И среди всего этого гигантского скопища, озабоченного собственными делами, не находилось ни одного человека, кому была бы небезразлична моя жизнь или смерть, — разве что, вероятно, мисс Квиллиам, но чем она могла бы мне помочь? Вокруг меня чудовищный безразличный город, я не знаю, что предпринять, — от этого сознания мысли начинали путаться. Правосудие! Вот идея, за которую мне нужно держаться. Только правосудие вернет миру упорядоченность, а соответственно и смысл, поскольку без правосудия в нем творится сплошная неразбериха. Я отправлюсь к мисс Квиллиам и, возможно, с ее помощью призову к ответу Момпессонов, они ведь причинили ей зло; с этой мыслью я устремился на Коулман-стрит.

Поспешно шагая по Сохо, я заметил на темной улочке высокий узкий дом с надписью «Джеймс Лампард, Анатомическая школа» на медной дверной табличке. Эту фамилию я слышал прежде от Избистера, теперь у меня открылись глаза на его мрачное ремесло. Эта мысль засела у меня в голове, и во всех встречных я стал видеть свиней, грубый скот, алчный и самовлюбленный. Мне не хотелось принадлежать к одному с ними роду. Тяжелые самодовольные подбородки, зверские рожи в обрамлении крахмальных воротников, голые руки с выставленными напоказ драгоценностями. Раздушенные животные, вороны в павлиньих перьях — вот на что были похожи мои ближние.

Спустившись во дворик у дома по Коулман-стрит и постучав в кухонную дверь, я убедился, что мне повезло: прежняя маленькая служанка была одна. Впрочем, она осталась в дверях и не позволила мне войти.

— Мне нельзя, — объяснила она. — Хозяйка не позволяет. Она очень ругалась из-за того, что я позволила вам поговорить с мисс Квиллиам.

— Но я должен с ней повидаться, — запротестовал я.

— Не получится, — отпарировала служанка. — Она уехала.

— Куда? — Меня кольнуло нехорошее предчувствие.

— В Париж.

О такой возможности мисс Квиллиам упоминала при нашей последней встрече. Девушка заметила, наверное, что я разочарован и близок к отчаянию; дав мне знак подождать, она закрыла дверь и через мгновение вновь появилась с куском хлеба и половиной палки сухой колбасы.

— Ступайте, быстро, — бросила она, сунув мне еду и закрывая дверь.

Медленно поглощая это даяние, я шел по улице и размышлял о том, что положение мое теперь воистину отчаянное. Никакой работный дом (а ведь только Бог знает, какая судьба меня бы там ожидала!) не примет трудоспособного мальчика моих лет, к тому же не имеющего никаких оснований записаться ни в один из лондонских приходов. Я дойду до того, что стану рыться в отбросах у рынков или на берегах реки, и надолго ли меня хватит при такой жизни? И все же выбора у меня не было, поскольку я не знал в Лондоне ни единой живой души, к кому мог бы обратиться, разве что попытался бы еще раз отыскать миссис Дигвид. Но это значило отправиться на поиски мистера Палвертафта в Боро, со всеми вытекающими обстоятельствами, а после знакомства с мистером Избистером (тем более в свете того, что недавно произошло) меня пугала мысль связываться с теми, кто с ним общался. К тому же моя встреча с Дигвидами относилась к совсем уже давним временам, еще немного, и они меня и не вспомнят.

Тут мне пришло в голову, что есть еще один человек, к кому я мог бы пойти, — сводный брат Стивена Малифанта Генри Беллринджер. В самом деле, я ведь обещал Стивену донести до брата весть о его смерти, а соответственно, явиться к нему не только мое право, но и долг. Надеяться на помощь тут не приходится, Стивен рассказывал, что у него нет ни гроша, но раз так, мне не стыдно будет показаться ему совсем обнищавшим.