Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

Левинский подошел ближе и склонился над носилками.

— Кажется… Да, это он, тот, с которым я разговаривал. А те четверо? Умерли?

— В бункере были только эти двое. Писарь говорит, остальные уехали с Визе. А эти — нет. Эти отказались.

Левинский медленно выпрямился и увидел рядом с собой Гольдштейна.

— Отказались. Ты мог себе такое представить?

— Нет. А от тех, что в Малом лагере, тем более никак не ожидал.

— Я не о том. Я имею в виду, что их отпустили.

Гольдштейн и Левинский молча смотрели друг на друга. К ним подошел Мюнцер.

— Похоже, наши герои тысячелетнего рейха раскисли, — сказал он.

— Что? — повернулся к нему Левинский. Мюнцер высказал именно то, о чем они с Гольдштейном подумали. — С чего ты это взял?

— Распоряжение самого старика, — ответил Мюнцер. — Вебер хотел их повесить.

— Откуда ты это знаешь?

— Рыжий писарь рассказал. Он сам слышал.

Левинский замер на несколько секунд, словно боясь пошевелиться, потом повернулся к маленькому седому заключенному, стоявшему рядом.

— Сходи к Вернеру, — шепнул он ему. — Скажи ему об этом. Скажи, что один из этих двоих — тот самый, который просил, чтобы мы этого не забывали.

Тот кивнул и через минуту растворился, скользнув, словно тень, вдоль стены барака. Носильщики тем временем не останавливаясь шли дальше. У дверей бараков толпилось все больше заключенных. Кое-кто с боязливой поспешностью подходил к носилкам и смотрел на неподвижные тела 509-го и Бухера. Рука 509-го соскользнула вниз и волочилась по земле. К нему тут же подскочили сразу двое и бережно положили руку обратно на носилки.

Левинский и Гольдштейн смотрели вслед удаляющимся носильщикам.

— Надо же! Два ходячих скелета — и вот, пожалуйста! Какое же нужно иметь мужество, чтобы вот так вот просто взять и отказаться, а? — произнес Гольдштейн. — Никак не ожидал от этих парней, которых отправили подыхать в Малый лагерь.

— Я тоже не ожидал. — Левинский все еще смотрел им вслед. — Они должны остаться в живых, — сказал он неожиданно — Они ни в коем случае не должны сдохнуть. Знаешь, почему?

— Нетрудно догадаться. Ты имеешь в виду, что тогда все было бы как надо?

— Да. Если они отдадут концы, — завтра же все будет забыто. А если нет…

«А если нет, то они станут живым доказательством того, что в лагере кое-что изменилось», — подумал Левинский про себя. Подумал, но не произнес вслух. — Нам это может пригодиться, — сказал он вместо этого. — Особенно теперь.

Гольдштейн кивнул.

Носильщики приближались к Малому лагерю. В небе неистовствовало пламя заката. Бараки по правую сторону от дороги были озарены этим светом. Слева все затаилось в темно-синем мраке; лица людей здесь, как всегда, были бледны и размыты, в то время как на противоположной стороне они, казалось, светились изнутри, овеянные каким-то загадочным, словно внезапно с небес пролившимся светом спасенной Жизни. Носильщики шли прямо сквозь этот свет. В нем отчетливо были видны пятна крови и грязи на лицах и одеждах двух узников, лежавших на носилках, и они, эти два жалких, истерзанных пленника, теперь вдруг стали похожи на раненых героев во главе скорбно-триумфального шествия. Они не сдались. Они еще были живы. Они победили.

Бергер трудился над ними, не покладая рук. Лебенталь раздобыл где-то похлебку из брюквы. Они попили немного воды и снова провалились в тяжелый, близкий к обмороку сон. Потом — через час, а может быть, через день — 509-й почувствовал, медленно поднимаясь со дна какого-то черного глубокого колодца, как руки его коснулось что-то теплое и мягкое. Робкое, мимолетное воспоминание. Где-то далеко-далеко. Тепло. Он открыл глаза.

«Овчарка» еще раз лизнула его в руку.

— Воды… — прошептал 509-й.

Бергер, занятый тем, что смазывал их ссадины и царапины йодом, поднял голову, взял жестяную банку с супом и поднес ее к губам 509-го:

— На, попей.

509-й сделал несколько глотков.

— Что с Бухером? — спросил он, с трудом выговаривая слова.

— Лежит рядом с тобой, — ответил Бергер. — Жив, — добавил он, заметив, что 509-й собирается спросить еще что-то. — Отдыхай.

На вечерней поверке должны были присутствовать все без исключения. Их вынесли из барака и положили на землю рядом с больными, которые не могли ходить. Уже давно стемнело, однако ночь была светлой.

Рапорт принимал блокфюрер Больте.

— Эти двое готовы, — сказал он, вглядевшись в лица 509-го и Бухера с таким выражением, с каким смотрят на раздавленное насекомое. — Почему они лежат вместе с больными?

— Они еще живы, господин шарфюрер.

— Пока, — вставил староста блока Хандке.

— Не сегодня, так завтра. Им прямая дорога через трубу, даю голову на отсечение.

Больте ушел. Он очень торопился. У него завелось немного деньжат, и ему не терпелось сыграть в карты.

— Разойдись! — скомандовали старосты блоков. — Дежурные, на месте!

Ветераны осторожно понесли 509-го и Бухера обратно в барак. Хандке, заметив это, осклабился:

— Они что у вас — фарфоровые, а?

Ему никто не ответил. Он постоял еще с минуту, словно раздумывая, куда податься, и наконец, ушел.

— Скотина! — прорычал Вестхоф и плюнул ему вслед. — Дерьмо вонючее!

Бергер пристально посмотрел на него. Вестхофа давно уже терзал лагерный коллер. Он был беспокоен, подолгу о чем-то думал с мрачным видом, разговаривал сам с собой, легко раздражался и постоянно скандалил.

— Уймись! — резко оборвал его Бергер. — Не устраивай здесь спектакль. Мы и без тебя знаем, кто такой Хандке.

Вестхоф набычился:

— Заключенный, как и мы все. И такое паскудство!.. Вот в чем дело…

— Это не новость. Здесь полно других, которые еще хуже. Власть ожесточает людей. Тебе давно пора усвоить это. Давай-ка лучше помоги нам.

Они освободили для 509-го и Бухера по отдельной «койке». Для этого шестерым пришлось перебраться на пол. В том числе и Карелу, мальчишке из Чехословакии. Он тоже помогал нести их в барак.

— Шарфюрер ничего не понимает, — сказал он Бергеру.

— Да?..

— Они не уйдут через трубу. Завтра точно не уйдут. Надо было поспорить с ним.

Бергер молча смотрел на крохотное, по-деловому озабоченное личико. «Уйти через трубу» на лагерном жаргоне означало угодить в крематорий.

— Послушай, Карел, — укоризненно произнес Бергер, — с эсэсовцами можно спорить только тогда, когда точно знаешь, что проспоришь. А еще лучше — не спорить никогда.

— Они завтра не уйдут через трубу. 509-й и Бухер точно не уйдут. Вот эти — да. — Карел кивнул на трех мусульман, лежавших на полу.

Бергер еще раз посмотрел на него.

— Ты прав, — согласился он.

Карел кивнул. Просто, без всякой гордости. В этих делах он был специалистом.

На следующий день вечером они уже могли говорить. Лица их были настолько изможденными, что даже не распухли. Они только почернели, словно их измазали свинцовой краской, но глаза не пострадали, и разбитые губы уже начинали заживать.