Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

— Никто не знает, что может годиться на войне, — сказал Вихляй. — Я видел, как нелепо гибли могучие парни и рядом выживали слабые. Столько же примеров наоборот. У меня закон такой: не заглядывать дальше чем на час. Даже на полчаса, на минуту. Имеет смысл то, что со мной сейчас. Иногда из сумасшедшей ситуации выходишь невредимым и тут же пропадешь на пустяке. Хотя не так, на фронте пустяков нет.

Он говорил, а глаза его отдыхали, задерживаясь на ее лице, плечах, коленях. Поленька чувствовала, что взгляд этот ничего не означает, Вихляй просто наслаждался ее обществом, не заботился о том, что говорил сам, едва вслушивался в то, что говорила она.

По радио играла музыка. Потом передали сводку: «Под натиском превосходящих сил противника войска Западного фронта оставили Малоярославец и Можайск».

— Возле самой Москвы, — тихо сказала Поленька. — А ты говоришь — не заглядывать. Понять это невозможно…

— Вероломное, внезапное нападение, — сказал Вихляй привычным тоном.

— А мы обязательно должны раскачиваться и настраиваться? — спросила Поленька с таким видом, точно Вихляй был виноват.

— Ты не знаешь, что там творится, — сказал Вихляй. — Вероломное нападение дало Германии преимущество.

Поленька бросила в его сторону жесткий несогласный взгляд.

— Так в любой войне кто-то первым нападает, — проговорила она, удивляясь какой-то необъяснимой, неуправляемой досаде, которая возникла и расстраивала ее. Настроение упало после сводки, обкатанные формулировки, которыми сыпал Вихляй, вызывали одно лишь раздражение. — Уж четвертый месяц воюем. Сколько мы должны раскачиваться и настраиваться?

Впервые слова Поленьки задели, казалось, Вихляя за живое. Лицо его стало тверже, глаза сузились.

— Ты не знаешь, что мужчинам приходится выдерживать, — произнес он после некоторого молчания. — Я насмотрелся за войну и подумал: за одно то, что мужчинам приходится выносить, женщины должны всю жизнь их обхаживать, заботиться не покладая рук…

— Ах! Ах! — сказала Поленька. — Когда мы в Храмцеве хоронили Раечку Шамракулову, мать троих детей, и других женщин, убитых фашистским летчиком, я думала об обратном. Что же мы, как Кутузов, Москву сдадим? По-другому воевать не умеем?

— Никто Москву не думает сдавать, — сказал Вихляй. — А немца бьют! Гитлер хотел к этому времени войну уже закончить. А где он сейчас?

Поленька встала, сняла с плиты чайник. Она хоть понимала, что не только от Вихляя зависит, сдавать или не сдавать Москву, но его слова почему-то успокаивали.

Вихляй стал расспрашивать про Лену Широкову, про Лизку Мельникову, про других девчат и ребят. Поленька отвечала на его вопросы, стоя у плиты, рассказывала про школьного учителя физики Загогулю, который ушел на фронт, бросился в бою под танк и посмертно получил орден Красного Знамени.

— На самом деле у него была вполне нормальная фамилия, — сказала Поленька. — Но ребята его не любили и прозвали Загогулей.

— Сомов была его фамилия, — подсказал Вихляй. — Он страшно радовался, когда ученики отвечали правильно, и этим свой авторитет загубил навсегда.

Едва они заговорили о другом, не связанном с войной, тревоги и досады у Поленьки как не бывало. Вихляй слушал внимательно, щурил выгоревшие от дыма ресницы. Иногда наступали минуты, когда полное единение мыслей и чувств охватывало их, они судили обо всем одинаково, понимали друг друга с полуслова, и Поленька думала, что никто никогда так не понимал ее. Она сама, когда говорил Вихляй, поддерживала это понимание взглядом, улыбкой, наклоном головы. И взгляды и чувства вовсе не были связаны с тем, что Вихляй говорил. Иногда она не слышала его, а думала о своем, вспоминая давний приезд в Сосновку, первую встречу с Вихляем, представляла Павлика, стараясь добраться до самой сути тех событий, после которых с ней остался Павлик, а не Вихляй. Она удивлялась этому, потому что человек, сидевший перед ней, был ближе и говорил понятнее, чем Павлик. В его присутствии она могла расслабиться и отдыхать, не думая ни о чем. А при Павлике, который был ниже Вихляя по интеллекту, она всегда держалась начеку, в напряжении, точно боялась поступиться свободой, боролась за свою самостоятельность, на которую он в принципе не посягал. Она меньше была уверена в его любви — вот в чем дело.

Вихляй — другое; в его отношении, в его безоговорочном поклонении она не сомневалась. Она читала по глазам его мысли, приготовилась к неожиданностям, чувствуя временами восхитительный жуткий холодок: она была уверена в себе, и в то же время опасность манила и притягивала ее.

Страхи оказались не напрасны. Они проговорили до утра. Вихляй хотел остаться (все-таки война сделала его наглым и решительным). Она прогнала его и помчалась на завод, чувствуя, однако, удивительную бодрость и легкость. Встретив в литейном Валентину Сергеевну, впервые пожалела ее, заметив усталое лицо и поняв, как тяготилась она одиночеством, когда приходила к ним раньше. «За что же я на нее злилась? За что обиделась?» — думала Поленька. Теперь, когда у нее появился Вихляй, когда он просто пришел, она могла себе позволить великодушие. Про Вихляя она вначале думала с радостью, постепенно угасавшей, по мере того как наваливалась усталость.

Напарница, Соня Комарова, обучавшая Поленьку на первых порах, обронила, проходя рядом:

— Ты что, Вережникова, две нормы решила дать?

Поленька не ответила, да Соня и не ждала ответа.

Набивая одну форму и начиная укладывать новую, Поленька сознавала, как спасительно и прекрасно однообразие ее работы, не мешавшее думать и вспоминать. И сами воспоминания возвращали хорошее настроение, помогали в работе.

После смены — не двужильная же — едва доплелась домой, твердила про себя: «Лишь бы спать. Лишь бы спать. Только бы он не пришел». А среди ночи проснулась: «Неужели не пришел?»

И она до того часа, как отправляться на работу, пролежала, думая о Вихляе, о судьбе своей, о том, что же означало его внезапное появление и может ли оно повториться вновь. Война ведь не оставляла места для обыкновенной человеческой радости, удачи, не говоря уже о счастье.

То, что произошло потом, Вихляй, возможно, приписывал своим достоинствам, но все было решено именно в эти предутренние часы.

После смены она снова ждала его. Угар, снедавший ее, какое-то чувство вины, растерянность толкали на поступки, объяснить которые она бы не смогла в спокойном состоянии. Ожидание было бесполезным.

На следующий день она зашла к родителям Вихляя, представляя, насколько рискованным может оказаться такой шаг. Когда она вышла замуж, родственники Сергея перестали с ней здороваться. Это лишний раз доказывало, что он любил ее всерьез. Теперь же Поленька правильно рассудила, что война перевернула вверх тормашками прежние отношения. И действительно, была встречена хорошо. Мать Вихляя, и отец, и маленькие ребятишки были полны радости от внезапного появления Сережи, а Поленька, выразив удивление, подсчитала сразу же, что из восьми часов, которые Вихляю просто-таки подарила судьба, он отдал родным лишь час. Остальные ей. Скрыв его визит, она подробно расспросила, какой он из себя, удивляясь, как много замечательных качеств обнаружили в нем родственники.