Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Хлопоча на кухне, краем глаза видела, что Вихляй расположился на стуле и отдыхает. Лицо его казалось спокойным, и это было сейчас самое важное, в чем он нуждался и чего добивалась Поленька. «Неужели? — думала она, обжигаясь от мысли. — Неужели это возможно?» Неужто она… сама… хочет и допустит это. Ведь он будет ни при чем, что бы он там себе ни воображал потом, этот плечистый военный, незнакомец — Вихляй, разглядывающий сквозь стекло ночь. Счастье и ужас встречи и грех — все будет на ней.

В считанные мгновения мысль эта опустошила все вокруг, Поленька перестала видеть плиту, сковородку, вилку, ложку и, обжегшись, отшатнулась от плиты. «Черт!» — сказала себе Поленька, внезапно успокоившись.

— Что-нибудь случилось? — крикнул Вихляй.

Он поднялся из-за стола, прошелся по комнате, расправляя скрипучий ремень, и уставился в окно.

— Помнишь? — спросила она, входя. Поставила на стол черную сковородку с дымящейся картошкой и быстрым незаметным движением убрала кухонное полотенце. Она знала, что дома он точно так же любил есть со сковородки. Но вопрос относимся к «утомленному солнцу», Вихляй это понял и сказал, откинув пятерней волосы со лба:

— Кажется, это было в прошлом веке, а не три месяца назад. Нет! Прошла тысяча лет!

— Это тебе тысяча лет, — сказала Поленька. — А мне девятнадцать. Ешь. Ты устал. На всякий случай я поставила тарелки, но лучше со сковородки.

Без возражений, с покорностью, которая ей понравилась, он принялся за еду. Теперь, когда он был занят, она могла лучше разглядеть его. Смотрела и думала: уж если можно было говорить о том, кому война пошла на пользу, так это Вихляю: он не то чтобы раздался в плечах, но покрепчал. Лицо заострилось, посуровело, исчезла рыхлость и вялость. Взгляд сделался жестким и каким-то озорным, точно он знал такое, чего не знала она, и каждую минуту отдавал себе отчет в том, что жив и жизнь хороша. А мерил он эту жизнь совсем другими мерками, чем Поленька и окружающие. Мерка эта была получена на войне от самой смерти. Об этой войне думал сейчас и стар и млад, Поленька думала и боялась думать. А Вихляй там был. И она не могла не восхищаться им, не чувствовать свою подчиненность, хотя раньше такое было ей неведомо и она всячески противилась этому.

Вихляй, будто бы не замечая этого восхищения, рассказывал, как шел от Смоленска, куда их впервые бросили против немцев, до Вязьмы, где приходилось отбивать по несколько атак в день, а потом выбираться из окружения.

— Первый раз, когда отбили Котеревку, деревушку, ее за один мах перебежать можно, я все немцев разглядывал. Ползу по окопам, убитых считаю, думаю себе, какие же они, что в них особенного? Что мы всё пятимся и никак не уцепимся? Ничего, гляжу, обыкновенные люди. Один, помню, лежал свесившись в окоп, голова вниз, шея цыплячья, глаза и губы землей позабило, так, будто он плакать собрался. «Ах ты, гад, — думаю, — за танки прячешься, а без танков — плакать?» И такая злость меня взяла, гляжу, и другие злые. Колька Силин подходит — глаза белые, бешеные, из ноздрей только что дым не валит. «Ну что, говорит, когда дальше пойдем?» А нам окапываться приказали. И вовремя. Потом мы запомнили эту Котеревку.

Разглядывая и слушая Вихляя, Поленька опять подумала, что он был всегда необыкновенно везучим человеком. Пройти столько с боями, остаться целым — для этого надо было быть Вихляем. Уходили ребята вместе, но Павлик теперь под Киевом, Гурьянов неизвестно где, а Сергей — вот он, стоит протянуть руку. Когда в полку, по его же словам, осталась пятая часть, Вихляй даже не был ранен. Эта мысль занимала Поленьку больше всего. Откуда у бухгалтера, сторонившегося всяких потасовок, нерешительного в любой житейской ситуации (он и Поленьку отдал из-за своей нерешительности), откуда у него такая сталь в глазах? «Какие у него глаза? — приглядывалась Поленька. — Неужели серые?» Она всегда думала, что голубые. Рассказывая о фронте, он сохранял спокойствие. «Ты хорошо смотришься», — подумала Поленька. Хотела сказать ему об этом и промолчала.

Она заметила, что он не рассказывал о себе ничего геройского и оттого казался Поленьке все бо́льшим и большим героем. Она плохо разбиралась в военных делах и слабо увязывала подробности. Поэтому скоро в ее представлении все атаки и контратаки слились в одну, все танки превратились в один огромный танк, который надвигался на бесстрашного Вихляя и потом вспыхнул как факел. Поленька видела, как горел фашистский самолет в Храмцеве, и это единственное, что могла она реально представить себе.

Теперь обновленная и пополненная часть Вихляя возвращалась на фронт и двигалась (как подумала Поленька) по тому же приказу, что и ночные танкисты. Городок опять наполнялся войсками.

Поленька не спрашивала, а Вихляй не говорил, каким образом это вышло, она только поняла, что он будет здесь до завтрашнего утра.

— Приказ, — говорил Вихляй, лицо его выглядело спокойным и отдохнувшим. — Когда снимемся, куда пойдем? Не знаю. Знаю, что снимемся и пойдем.

Теперь он был при штабе. Она порадовалась за него и снова подумала об удачливости, подивилась, как это не разглядела прежде, и никто не угадал, какой в нем оказался запас сил, энергии. Она никогда еще не воспринимала мужчину так, как воспринимала Вихляя. Замечала, как будто впервые, широкую грудь в гимнастерке, перехваченную ремнями в поясе и наискосок. Замечала, как он мял крупными пальцами папиросу и, просыпая табак, стряхивал его со стола в широкую ладонь.

Видела, как он отдыхал, как хмурился от внезапно набегавших мыслей. Если бы он, как в прошлый раз, ударился в сантименты, стал бы навязываться, она бы, скорее всего, прогнала его. Но она видела, что он готов уйти, он что-то решил про себя, и с этим она внутренне не могла согласиться.

Когда он отходил к печке, чтобы закурить, она видела кобуру, рукоятку пистолета и думала о другой жизни Вихляя. И эта другая жизнь, то, что он знал в другой жизни, закрытой для нее, занимало его больше, чем она. В ней все противилось этому. И в то же время она понимала, ничего поделать нельзя. Война укротила характер, — окопы, обстрелы, немецкий летчик, все не прошло даром.

Подчиняясь новому чувству, ощущая себя взрослой, она попыталась представить, как он смотрит на нее, сохранилась ли его любовь? В какой мере он считает ее виноватой в крушении? Теперь он стал настолько крепок и независим, что об этом можно было думать.

Как будто поняв ее мысли, Вихляй сказал, полуоборотясь:

— Помню, какой ты приехала. На тонких ножках, маленькая, длинноносая…

— Сам ты длинноносый, — отпарировала Поленька.

— …Кто бы мог подумать, что из щуплого цыпленка выйдет такая красавица.

— Никогда я не была щуплой и маленькой, и ноги у меня никогда не были тоненькими. Все ты выдумал, — сказала Поленька.