Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

— Ах ты гад! — произнесла она, думая о Павлике. — Ну и гад.

Все-таки она зря сетовала на судьбу и невезучесть. Появись в тот момент Арсалан, его визит оказался бы последним. Обдумав за ночь свою жизнь, Поленька представила все, что люди могли рассказать Павлику о Лапшенкове и лимузине Арсалана, о вечерах у Бойкова, который, кстати, ночевал вместе с Арсаланом в ее доме. Могли рассказать с преувеличениями, что легко вырастают из брошенного вскользь намека, взгляда и даже молчания. Но, несмотря на это, она твердо решила добиться встречи.

На другой день пришла к Чернухе, где остановился Павлик. И спустя пять лет увидела его.

Он показался меньше ростом, чем она думала. Чернуха на протезе и то был выше. Но чем ближе подходил Павлик, тем больше она узнавала его. Как в обмороке видела плывущие перед глазами знакомые черты, с которыми сжилась в разлуке больше, чем в недолгом супружестве, и в то же время в привычном облике проступал совсем другой человек, незнакомый и непонятный. Спросил коротко:

— Ты?

И она не могла потом вспомнить, что остановило ее, взгляд ли его потемневших глаз, странное выражение лица или звук голоса, показавшийся ей отчужденным. Но она не бросилась к нему, не обняла, не расцеловала, не расплакалась. Стояла и старалась унять бившую ее дрожь.

— Я из суда, — сказал Павлик. — Там с сорок первого года лежит твое заявление о разводе. Сегодня я написал свое.

К ней вернулся дар речи.

— Никаких разводов! — сказала она, проходя в дом. — Во всяком случае, никаких разговоров о разводе сегодня.

Пока она шла в дом Чернухина, поднималась на ступеньки, оглядывала комнаты, в которых не была с детских лет, в ее мозгу происходила напряженная работа, что-то все время щелкало и замыкалось, неслось вихрем, закручивалось, и она старалась устоять, напустить на себя беспечный вид. Ее не выгнали сразу, с первых слов, и это было главное. Постепенно она обрела способность размышлять.

Комната, в которой она видела когда-то маленького Мишу Чернухина, была словно разрушена взрывом — обои содраны, мебель переломана, но стены целы. Так он теперь жил. Она тотчас поняла, что сказать Павлику.

— Ты был в Лужках? — спросила она, обернувшись, и глаза ее наполнились слезами. — Что там?

— Лужков нет, — произнес он после некоторого молчания. — То есть нету тех Лужков, которые ты знала. Стоят новые срубы, в них живут в большинстве другие, незнакомые люди.

Поленька хотела спросить: «А наши?» — и побоялась. Павлик спокойно глядел на нее, но она боялась спросить.

— На месте нашего дома пепелище, — помолчав, произнес он. — И никто восстанавливать не стал.

Она хотела снова спросить его, но удержалась. Павлик словно угадывал ее желания и с бесстрастным, окаменевшим выражением ронял тяжкие слова:

— Отца убили в первый день, как пришли немцы. Он собирался выпустить лошадей из конюшни, и его убили. Мать сгорела вместе с Васильком. Помнишь Василька? Их согнали со всей деревни, баб с детишками, и подожгли. Василек, как их повели, уговаривал «дядю» не расстреливать, отпустить, обещал показать хорошие земляничные места. «Дядя» отвечал «яволь». Так они разговаривали на разных языках. Их довели-таки до сарая, заперли всех и подожгли. Когда Василек понял, что их будут жечь, заснул. «Яволь», тот, которому он обещал показать земляничные места, запомнил, отыскал в сарае и застрелил спящего. Смилостивился.

Чернуха разбил стакан.

— Хватит, Павлик! — крикнул он. — Ну чего ты? Чего!

С Павликом и впрямь делалось что-то ненормальное. Зубы, обнаженные в злой улыбке, скрипнули, сухие колючие глаза наполнились слезами, скулы побелели.

— Откуда знают-то? — крикнула Поленька, повинуясь извечному женскому стремлению успокоить чужую боль. — Может, не так было? Откуда свидетели?

Павлик закурил, затянулся, проглотив половину папиросы. Обронил:

— Нашлись. Изуверство во вселенских масштабах никогда не обходится без свидетелей. Спаслась Фрося, девчонка. Бабы в дыму выломали какую-то доску, только ее и выпихнули. Остальные сгорели. Помнишь, Василек спрашивал тебя: «…а что там, на краю земли?»

Павлик наконец овладел собой. Поленька так и впилась глазами в его лицо. Неужели, сказав «помнишь», он не подумал о ней, о том, как она была в деревне, о своих ухаживаниях, о счастье, в котором признавался без конца?

«А ты помнишь?» — кричал ее взгляд.

Нет, он говорил так, будто «их» прошлого не существовало вовсе. Сломав несколько спичек, Павлик подошел к печке, вытащил уголек, покатал в ладонях, закурил снова и как будто пришел в себя.

— Если бы я знал тогда, в Крыму, — сказал он, помолчав, — когда вел пленных… всех бы перестрелял.

— Самого бы… судили, — с тоской сказала Поленька.

— А, все равно.

— Нельзя, — сказала она.

— Мне и сейчас все равно, — был ответ.

— Нельзя так думать, — настаивала Поленька. — Не бывает положения, из которого нет выхода. Видишь, даже из горящего дома спаслись.

— В нашем положении нет выхода, — сказал он, прямо взглянув на нее.

— Ну почему? Почему? — закричала Поленька. — Ну, прости! Да! Да! Я виновата. Но прости?..

Она давно запретила себе произносить такие слова, но теперь, в прямом разговоре, мерки оказались иными. Павлик молчал, отвернувшись к окну. Лица его не было видно. Только сутулилась спина и по стеклу расползались клубы дыма.

— Хорошо, — сказала Поленька. — Ты меня не любишь. Но ведь я существую, я ведь тоже человек. А ты живешь, как будто меня нет. Ты даже не был дома.

— Где это «дома»? — крикнул Михаил.

В растерянности поняла она, что и Чернуха наблюдал за ней все это время. Он, кого она считала другом, в чьем расположении была уверена, оказывается, тоже замечал и осуждал ее знакомства. «А-а… — подумала Поленька в бешенстве. — И ты следил? Ты докладывал?»

— Не городи! — крикнул Михаил.

Неведомая сила толкнула Поленьку в грудь. Она выпрямилась.

— Знаешь, Чернуха, — произнесла она зловещим тоном. — К черту, кочергой выгоню тебя из твоего дома. Не суйся, висельник. Я с мужем говорю. Я уйду и не стану вымаливать грехи. И не грех это вовсе. Люди так назвали. От зависти, от старости. А я покуда… сам знаешь. Вережников твой, думаешь, святой, ах держите меня!

Теперь она Павлика называла по фамилии.

— Скажи мне слово, Вережников, уйду и не оглянусь.

— Сейчас метлу дам, — сказал Михаил. — На ней сподручнее.

— Ну, Чернуха, запомни! — весело сказала Поленька. — И я запомню. А что Вережников молчит? Или тебя он назначил адвокатом? Ты его языком молотишь?

Обернувшись, Павлик погасил папиросу.

— Все, Поленька, — обронил он коротко. — Больше говорить не о чем! Я, верно, просил его, думал, не смогу. Да нет же! Прощай, все!

— Все? Неужели все? — проговорила она, отступая, прижимая к губам мокрый от слез платок.