Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Люди были несправедливы к ней, но судьба милостива. Она не отказала Арсалану до разговора с Павликом, а разговор вышел такой, что ее трясло от рыданий, когда она выходила.

Яркий лимузин Арсалана уже стоял у ворот. Арсалан в новом сером костюме поджидал ее.

— Бойков, слушай, ждет, — произнес он с улыбкой.

Он сделал вид, что не замечает слез, и она, еще не справившись с собой, взглянула на него с благодарностью. Спросила в замешательстве:

— Кто?

— Юбилей! — сказал Арсалан, свесив голову из окошка. — Едем, ну?..

Горечь, обида, другие темные чувства потеснились, странно уместившись в ее душе рядом с ощущением удачи, выхода в безвыходном положении.

— А подарки, цветы? — с нерешительностью проговорила она.

— Есть уже. Только садись. Прямо так, лучше не надо. Увезу не только к Бойкову — на край света!

— Увези, — сказала Поленька устало. — Только поскорей.

Глядя на летящую навстречу автомобилю дорогу, Поленька продолжала думать о своей удаче. Одной, после разговора с Павликом, ей было бы тяжко. Плакала бы, в истерике билась, прощения вымаливала. И все бесполезно, как она понимает теперь. Чем хуже, что она мчится сейчас с Арсаланом, в красивом платье, с модной прической, в гости? На руках золотое кольцо, перстень с алмазом. Маленькое зернышко, а сверкает. Янтарное ожерелье над глубоким вырезом платья, в зеркальце уверенный взгляд. Попробуй догадайся, из какой бури она выбралась.

Сквозь ветровое стекло светило солнце, нежило теплом лицо и руки. Мимо разворачивались поля со стогами убранной соломы, одинокие березы с кучами галок на макушках, бегущие мимо столбы электролиний, дома с ребятишками, курами, собаками. Кто скажет, что брошенная жена? Что несчастна? Ничего подобного! Ей не удастся убедить в этом целую толпу народа и прежде всего себя.

У Бойкова она была весела и спокойна, запретив себе думать о неприятностях в этот вечер, и в другой, и в последующие дни.

Долгое время Павлик не попадался ей на глаза. Она не знала даже, что он уезжал. Известно стало, когда вернулся, и не один. Вместе с ним приехала женщина с бледным широким лицом, невзрачная, словно напуганная. Будучи моложе Поленьки, она выглядела лет на десять хуже. Поленька прозвала ее «чучелом».

Женщину звали Фрося, была она та самая девчонка из Лужков, которую сельчане вытолкнули из горящего сарая. Она не сильно пострадала, только шея и левая рука остались на всю жизнь обожженными.

В родной деревне Павлик работал механизатором, с весны до осени, пахал, сеял, но жить дальше не смог, слишком сильна была память о погибших. Когда убрали урожай и белые мухи стали кружиться над мерзлыми вспаханными полями, решил Павлик с маху, как все решал в жизни: взял и уехал. На станции в избушке, сложенной из шпал, работавшая стрелочницей Фрося поила его кипятком и угощала колотым сахаром. Прибыльным оказался, однако, тот сахарок.

Вернувшись в Сосновку, Павлик взялся за свою довоенную профессию, стал строителем. А когда на базе Соломихинской МТС организовали машиноиспытательную станцию, пошел туда механиком. Фрося устроилась работать в Тишковское ателье, и скоро распространился слух, будто портниха объявилась, каких поискать.

Эти сведения Поленька накапливала из обрывков разных слухов, мнений, разговоров, впрочем нисколько не расстраиваясь и не желая зла никому. Жизнь ее закрутила. Не о чем было жалеть, не в чем сомневаться.

Каждый вечер недалеко от проходной останавливался «опель-олимпия», и Поленька, стуча каблучками, в модном крепдешиновом платье, с золотыми серьгами в ушах, сбегала по каменным ступеням. Арсалан подарил ей золотые часики в виде медальона, который теперь висел у нее на цепочке над грудью. Цепочка была такой тонкой работы, что, собранная в середине ладошки, выглядела чуть больше яблочного зернышка. Золотой циферблат прикрывался изумрудным камнем. Изумруд был расколот пополам, но часы ходили. Поленьке очень нравился медальон.

Дача, куда Арсалан привез ее в самый первый раз, принадлежала Бойкову, и скоро Поленька стала считать ее своей, так часто они собирались там и ночевали. У Поленьки, вернее, у Арсалана была своя комнатка. Вся дачка — двухэтажный финский домик — стояла в тени высоких елей. В Поленькиной комнате, обшитой узкими досками, было маленькое игрушечное окошко с тонкой рамой. Когда Поленька глядела на эту раму, у нее возникало такое чувство, будто детство продолжается, продолжается игра и каждый новый день обещает быть лучше прежнего, сулит новые сюрпризы.

Участок вокруг дачки был сырой, хотя и располагался на возвышении. Но еще выше находился другой лесной массив, откуда стекали дождевые и подземные воды. Дремучие ели слабо пропускали солнечные лучи, потому летом даже в жаркую пору здесь было прохладно. Зато в двух шагах от забора, под обрывом, утыканным ласточкиными гнездами, начинался восхитительный речной плес. И на теплом песке можно было нежиться сколько угодно и согреваться, набирая тепло, утерянное в сыром сумраке бойковской дачи.

— Жизнь прекрасна и удивительна! — говорил Бойков.

Он по-прежнему хохотал так, будто готов был взорваться. Мог часами говорить о женщинах, но Поленька заметила, женщины от него бежали одна за другой, что, впрочем, не уменьшало его жизнерадостности. Он не любил купаться, но с удовольствием лежал на пляже, грея свое огромное розовое тело, покрытое редким белым волосом.

Арсалан, худой, черный, тоже набирался тепла в горячем песке, потом бежал к воде, размахивая руками, окунался и мчался обратно со странным на лице выражением испуга и одновременно озорства.

— Ух, холодно! — говорил он и долго лежал неподвижно, дожидаясь, пока пройдет озноб.

Наблюдая за Арсаланом, Поленька про себя удивлялась тому, что голый он выглядел слабым и неловким, в костюме же казался представительным, элегантным, а машину водил с таким изяществом, что у Поленьки иногда захватывало дух.

Оба — Бойков и Арсалан — и в сотую долю не наслаждались купанием так, как она. Раздевались торопливо, некрасиво, с какими-то вечными ухмылками и ужимками. Мужчины вообще, она убедилась, и одевались и раздевались некрасиво. Для нее же выход на пляж был целым событием.

Не будь там никого, она бы все равно гордилась собой, своими бедрами, коленками, тонкой талией. От каждого прикосновения ветерка она чувствовала, что становится прекрасней. Оттого ей приятно было бывать на пляже, приятно обнажение. И если временами она начинала ощущать свою слишком сильную зависимость от Арсалана, то, приходя на пляж, полностью освобождалась от этого чувства.

Побыв на солнце, Бойков обязательно жаловался потом на головную боль и давление. Но у реки обставлял свое пребывание со всевозможными удобствами. Вдавив в полотенце янтарно просвечивающуюся бутылку коньяка и крошечные рюмки, поучал: