Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Остановил ее тихий взволнованный окрик. Марина обернулась, увидела теремок за зеленым забором и Славку Малюгина, чуть подросшего, но по-прежнему вихрастого и забавного, каким она его знала.

— Маринка! — запинаясь произнес он. — Я слышал и заходил. Вы… помните?

Марина тихо засмеялась.

— Славка! — сказала она. — Какой ты чудак.

И пошла навстречу.

— Это твой теремок? И качели? И коляска от мотоцикла? А где сам мотоцикл? — спрашивала она на ходу, надеясь узнать что-нибудь новое об Алеше. В ней проснулся интерес. Славкины глаза круглились от удивления.

Про качели и мотоцикл он рассказывал охотно, но, добравшись до Алеши, как будто споткнулся и умолк. Пока Марина выспрашивала, он долго и сосредоточенно перекладывал гаечные ключи и мыл руки под краном.

— Что сказать… — медленно подбирая слова, произнес он. — Видел его весной. Получил письмо из Няндолы. Давно…

— Откуда?

Ответа не последовало. Славкина жена высунулась из окна и, увидев их вдвоем, крикнула повелительным и в то же время обиженным тоном, который ясно свидетельствовал, что она не намерена нести в одиночку бремя домашних забот:

— Ты нужен!

Марина заметила в окне тонкое девичье лицо и глаза темные, как у газели, но слишком неподвижные и злые.

Славка хотел было побежать по привычке, но, взглянув на Марину, засуетился на месте и протянул в сторону окна:

— Сейча-ас! — сам, видимо, удивляясь, каким простым и незатейливым способом можно обрести свободу. — Успеешь! — добавил он тверже.

Черные глаза вновь появились в окне, вспыхнули и пропали; раздался детский плач. Славка тотчас утратил укрепившееся было в нем выражение самостоятельности и побежал к дому.

Из окна донеслись звуки голосов. Слов нельзя было разобрать, но мирный тон спора указывал на то, что тема была философская. Марина подождала, насколько позволяли приличия, и направилась к калитке.

— Куда вы?

На этот раз голос, приятный и мелодичный, раздался с крыльца. Марина обернулась: то же девичье лицо, небрежно расстегнутая на груди кофта, потертые меховые тапочки на худых ногах. Но глаза лучились улыбкой. И все изменилось, как меняются поблекшие в сумерках краски с приходом дня.

— Заходите, — продолжала она. — Угощу вас чаем с прекрасным вареньем. Свою продукцию я бы не решилась так расхваливать. А эту прислала мать из Воронежа, варенье действительно отличное. Вы, оказывается, знакомы с детства? А с Алешей случилось несчастье. Да… Он просит не говорить об этом родителям, а я не понимаю, как можно молчать? — Она резко повернулась в сторону выходившего мужа. — Человек разбился, неизвестно, что с ним, а мы делаем вид, будто ничего не случилось. Где письмо? Последнее письмо… То…

Марина опустилась на ступеньку крыльца, смяв платье. Славка принес клочок бумаги. Марина разгладила его на коленях, и строчки запрыгали перед глазами:

«Старик!

Это письмо никому не показывай. Прошу тебя встретить Марину. Помнишь ту отчаянную девчонку, которая была с вами, когда погиб Фелюга? Она приедет в августе, узнай точнее. Я обещал встретить сам, но обстоятельства изменились. Короче, разбился так, что врачи едва собрали по частям. Кое-кто из оптимистов говорит, что лежать придется пару лет. Но я не уверен.

Стариков моих пока тревожить не хочу. Надо самому определиться. Не говори про письмо и Марине. Пусть все остается как было.

Она любит гвоздику. Раздобудь обязательно и вручи от меня.

С приветом

Алексей».

Марина с усилием оторвалась от прыгающих строчек и, улыбаясь, блестя сухими глазами, взглянула в бесхитростное лицо Славки Малюгина.

— А что же ты не встретил? А где эта Няндола?

В тот же вечер она побросала вещи в чемоданчик, успокоила Полину Ивановну насчет института и объявила, что уезжает дальше на юг. Обещала написать из Феодосии или из Ялты.

Кузьма Митрофанович заторопился было провожать, но охотно остался, когда она возразила.

Когда она ушла, накрапывал дождь.

Дождь встретил ее и в Няндоле. Поезд пришел вечером. Пассажиров было немного, и перрон быстро опустел. По хмурому северному небу бежали, меняясь в очертаниях, низкие серые облака. Чувствовалось, что Северный полюс где-то рядом, что земной шар вертится вместе с железнодорожными шпалами, станциями и редкими деревьями, шумящими на ветру. У горизонта небо казалось высоким, хотелось улететь вслед за облаками и опуститься в теплых краях среди цветов, тишины, музыки.

Поезд ушел дальше на север. По другую сторону рельсов открылась унылая топкая равнина, поросшая кустарником. Жирные утки, привыкшие к шуму техники, выщипывали в траве червяков.

Марина прошлась по перрону. Остановилась у киоска. Неразговорчивый киоскер торопливо и нервно закрывал будку на ночь. Марина купила два конверта и несколько газет в дорогу. Снимки показались знакомыми, газеты приходили на второй день.

На боковой двери вокзала висело объявление, написанное синим карандашом: «Дорбуфету требуются…» На Доске почета теснились фотографии лучших работников. Стрелочниками были женщины.

За оградой открылась площадь, пустынный сквер и двухэтажный дом, сложенный из почерневших шпал; кружевные занавески на чужих окнах, закрытых наглухо.

Марина пошла вперед, глядя прямо перед собой. Она не знала, как велика Няндола и где искать больницу. Спросить было не у кого. Лишь самосвалы гудели рядом и шли один за другим, разбрызгивая грязь по асфальту. На скамейке, в центре сквера, спал рыжий парень в зеленом свитере. Марина выждала, надеясь, что он проснется, но в конце концов выбежала на середину площади и подняла руку. Два самосвала разом остановились, покачиваясь на рессорах. Больница оказалась совсем рядом, и Марина добралась до нее засветло.

Тяжкие двери с медными ручками, запах йодоформа и белый цвет приемного покоя отгородили ее от шумного, дышавшего, жадного до работы мира. Она назвала фамилию Алеши. За окошечком воцарилось молчание, затем сухой, торопливый, бесстрастный голос, каким сообщают о несчастье, произнес скороговоркой:

— Калмыков здесь больше не числится. Пройдите к главврачу. Третья комната по коридору налево.

Осталось сделать несколько шагов. Самых медленных и самых трудных. На это надо было решиться. И Марина перевела дыхание, прежде чем идти дальше.

— К главврачу нельзя! — сказала белокурая девушка, одетая в щегольской накрахмаленный халат. — Главврач занят.

Девушка смотрела на Марину строго и негодующе, словно не была уверена, что та ее послушается и подождет. Марина присела молча на краешек стула, сжав колени, и приготовилась увидеть человека, который знает все, который уже знал все, когда она ехала за тысячу километров, считая каждый день и каждый час. Ее отделяла от приговора тонкая дверь, выкрашенная белой краской. И Марина смотрела неподвижным взглядом на эту дверь.