Александр Ржешевский - Пляж на Эльтигене

Максудов любил думать о превратностях судьбы. Его собственные наблюдения хранили достаточно примеров тому, как мало ценилось добро и как легко находили путь к сердцам освистанные на всех жизненных перекрестках стяжатели, завистники и подхалимы. Поэтому к любым благородным устремлениям он относился с недоверчивостью, считал их случайными, искал изъян. Однако, разглядывая тающий в сумраке тонкий девичий профиль, локон, упавший с виска, — все, что любили воспевать в женщине поэты древности, Максудов подумал вдруг о беспомощности своих доводов и понял, что незнакомая девушка поступит так, как решила давно, как поступила бы, встретив тысячу других возражений. Это был один из тех случаев, когда простой и понятный мир женщины вдруг ускользал от понимания, делался непостижимым для него… и вновь ясным и понятным для кого-то другого.

Стучали часы. В разрыве тяжких туч выплыла луна и повисла над крышами.

— Какая луна! — бодрым голосом произнес Максудов и подумал, что надо позвать медсестру Васнецову и распорядиться, чтобы приехавшей девушке обеспечили приличный ночлег. — Нет, посмотрите, какая луна, — продолжал он. — Вот скрылась. Дождь… Слышите? Сейчас мы вас устроим.

Максудов вышел из-за стола и обычной своей вздрагивающей походкой направился к двери. Девушка поднялась вместе с ним.

— Нет, мне пора, — сказала она.

— Куда же? — подозрительно спросил Максудов, возвращаясь к любимой мысли о превратностях судьбы. — Сейчас нет поездов…

Ответ, тихо прозвучавший в комнате, ошеломил его. Он стремительно обернулся и окинул стоявшую перед ним девушку ничего не понимающим взглядом.

— В Зарядное, — тихо сказала Марина.

По счастливой случайности, от Няндолы до Зарядного ее все время кто-нибудь сопровождал: старушка, гостившая у дочери, две подруги, смотревшие в пятый раз какой-то фильм, и, наконец, комендант общежития механизаторов, похожий на Дон Кихота, только более невозмутимый и более убежденный в непогрешимости своих принципов.

Хохот, стоявший в комнате, смолк при их появлении. Рыжий парень, ходивший по кровати и, очевидно, забавлявший компанию, нырнул под одеяло и, выпростав голову, уставился в немом удивлении на Марину.

Алексей увидел ее последним. Из всех присутствовавших он один не выразил удивления. Улыбнулся и приветственно махнул рукой, как будто ждал, как будто они расстались только вчера.

— А, Марина…

Она узнала его по этому жесту, по улыбке. Он был перед ней, вечный студент, с темными запавшими глазами и густой многодневной щетиной, оттенявшей бледность лица. Минула целая вечность, пока они дошли друг до друга.

— Ну что ты, что ты… — заговорил Алексей, разбирая пальцами ее волосы, упавшие на плечо. — Что ты… Я на поправку пошел. Зря ехала, маялась. То есть это прекрасно, что приехала. Даже не могу сказать, как прекрасно. А плакать зачем?

Через несколько дней они уезжали. Пассажиры, толпившиеся в ожидании поезда, с некоторым любопытством разглядывали молодежь, провожавшую светловолосого парня в черном и девушку, на лице которой, как это может быть только на девичьем лице, отражались чисто и сильно все радости мира.

Максудов долго наблюдал за группой издалека, потом приблизился своей вздрагивающей походкой и протянул мятый букетик цветов. Улыбка, просиявшая на лице девушки, вознаградила его за все сомнения.

— Спасибо, — сказала она, не видя никого, кроме Алексея, руку которого боялась выпустить. — Спасибо за все. Я вам так благодарна.

Подошел поезд.

В минуты прощания Максудов отошел в сторону. Так он мог видеть все до конца. Вагоны вновь заскользили мимо, набирая ход. Задрожали красные огни, и открылся простор: высокое небо и прощальная зелень заката. Максудов вздрогнул от внезапно пришедшей мысли и подался вперед. А мысль эта была до крайности проста и заключалась в том, что счастье и справедливость зависят вовсе не от случайностей и превратностей судьбы, а от самого человека, исключительно от него. И движет миром не корысть и злоба, а доброта и любовь.

Толпа разошлась.

Белые песчаные отмели выдавались далеко в море и просвечивали сквозь толщу воды. Море так и называлось — Белым.

Рюмин отстегнул ремень и плотнее придвинулся к окну. Впереди час полета. Можно обдумать и трезво взвесить все, что осталось в прошлом, что ждет в будущем. Прыгающая тень самолета промчалась по крышам Олшеньги. Он должен быть доволен. Его планы сбылись неожиданно и бурно, когда он уже начинал терять надежду. Наблюдая себя со стороны, Рюмин видел этакого преуспевающего человечка в серой кепочке и в сером плаще, который пробыл год в заброшенном на край света рыбачьем поселке, занимался помимо работы как проклятый и сдал в аспирантуру.

Старый и колючий Гаврил Петрович Мезенцев, бывший инспектор, бывший завуч и под конец жизни едва тянувший в неделю двенадцать уроков географии, говорил иронически, поблескивая очками:

— Знаете, коллега, в ваши годы я тоже питал некоторые, э-э… иллюзии.

Рюмин почему-то считал, что Мезенцев не может его терпеть. А ведь расчувствовался старик на прощание. Долго, придирчиво перечитывал вызов, присланный Рюмину: искал изъян.

Рюмин оглянулся. Пассажиры дремали. Самолет трясло и болтало так, будто он не поднимался в воздух, а все время катил по булыжной мостовой.

Одной девушке стало плохо, и Рюмин протянул ей несколько конфет. Девушка попыталась улыбнуться с выражением благодарной безнадежности.

С облаков до самой воды свисали шлейфы снежных зарядов. Море и облака были неподвижны. «А все-таки хорошо, — подумал Рюмин, — хорошо, что подвернулся этот самолет. Меньше слов, меньше надежд, меньше переживаний». Анна Павловна провожала его на том самом аэродроме, где встретила год назад. Рюмин отчетливо помнил тот первый день и видел женщину с пепельными волосами, стоявшую на аэродроме. Она встречала мужа, который, как прояснилось потом, катил в то время в противоположном направлении. О, она умела великолепно владеть собой. Когда они познакомились, Анна Павловна ничем не выдала своих чувств. Она так и назвала себя:

— Анна Павловна.

Рюмин поставил чемодан на траву и поднял воротник от ветра.

— Вы из райкома? Из газеты? Из «Рыбакколхозсоюза»? — спрашивала она и каждый раз улыбалась и непонимающе хлопала ресницами. — А, теперь догадываюсь. Вы — новый физик!

Рюмин оглянулся. Кучка домов с побелевшими крышами была прижата к берегу лесом.

— Почему новый? — сказал он. — Просто физик. А это и есть Олшеньга?

Случайная встреча с Анной Павловной сыграла свою роль. На первых порах она помогла Рюмину устроиться и, выдумав себе заботу, все время наставляла, отчитывала его и переживала больше, чем он сам. Рюмин относился к своей работе с легким чувством недоумения, как к приключению, которое вскоре закончится. Он сразу объявил, что не думает задерживаться в Олшеньге и готовит себя исключительно к научной деятельности. Он любил рассказывать о чудачествах Резерфорда, читал отрывки из байроновского «Дон Жуана». Его считали чудаком и не воспринимали всерьез. Все, кроме Анны Павловны.