Павел Дан - Избранное

Умер человек? Значит, время ему пришло помирать. Оставшиеся должны заступить на его место, впрячься в жизненную телегу и… тянуть дальше. Плакать, причитать — это бабье дело. К тому же старик достаточно пожил, как-никак семьдесят шесть. Чего же ему еще? Человек, если пришла ему пора умирать, должен отложить косу, отложить лопату, ложиться и помирать. Лучше, что ли, если он будет до конца дней ползать, спотыкаясь о пороги, а внуки плевать ему вслед и насмехаться?

Лудовика, Ана и прочая родня частенько подходили к изголовью гроба и в отчаянии выли: «На кого ж ты оставил нас, родненький голубчик-батюшка». Изредка какая-нибудь бедная и не слишком близкая родственница осмеливалась всплакнуть в голос, и если оказывалось, что она умело причитает, то и ее признавали за родню.

Повязанные наглухо платками, склонялись они все над гробом и, подперев левой рукой подбородок, а правую прижимая к сердцу, оплакивали осиротевшее имение Урканов, плуги, которые весной выходят в поле, утро, когда поет жаворонок, христианскую праведную жизнь, покой среди солнечного поля и жестокость смерти.

Всем на свете господь распорядился правильно, в одном только ошибся: в распределении смерти.

Зачем умирает богач? В дом, где десятеро ребятишек и где смерти ждут с нетерпением, она и не заглядывает. Того, кого переехала телега, у кого переломаны все кости, кто слепой или безрукий и молит о кончине, зовет ее, она не принимает в свои объятия, будто не слышит, — почему?

Но плачи не отвечают, а только спрашивают. Они как бы готовы дать ответ, приближаются к нему и вновь отдаляются, кружат, кружат вокруг да около, как кружит над бескрайним морем птица и не находит куда сесть.

Когда Симиону казалось, что Лудовика уж слишком убивается, он с трудом протискивался между столпившимися у гроба людьми, где свечи, задыхаясь от тяжелого духа смерти и кислого запаха пота, мигали, будто задыхались в подземелье, Симион брал Лудовику за талию и ласково говорил:

— Не убивайся, жена, терпи свое горе…

Комната была битком набита людьми, яблоку негде было упасть.

Плач тянулся беспрерывно, печально, монотонно. Смерть, хоронясь за спины людей, тихонько задувала свечи. Симион сидел на чурбаке у лавки, на которой стоял гроб, — обычно на этом месте любил сидеть старик. Симион, слабая душа, хлебнул с утра водки и размяк. Это была не столько скорбь об умершем отце, сколько неопределенное гнетущее чувство бренности человеческого существования, бессилие перед жестокой, неумолимой рукой смерти. Когда умирают родители, тягостно на душе еще и оттого, что следующим наступит твой черед. Симион подумал, что и он уже не молод, часто от простуды у него болит грудь и тяжело дышится, сипит он, как кузнечный мех. Не сегодня завтра настанет и его час. И похоронят его дети, как нынче он хоронит своего отца, с плачем, со свечами. Потом начнут делить между собой землю, ссорясь и упрекая друг дружку, что каждый отхватил себе самый лучший кусок. Потом и дети отживут свой век, у них посеребрятся усы, затвердеют кости, и будет у них ломота в костях, как теперь у него, а когда-нибудь и они умрут. И станут их оплакивать плакальщицы. И три дня будет звонить колокол, громыхая на все село, потом их опустят в землю, а на земле их станут вспоминать все реже и реже, потом совсем забудут, будто их никогда и не было.

Со временем дожди размоют могилы, зарастут они чертополохом, лебедой, репейником, одним словом, бурьяном…

Симион стоял, поддерживая Лудовику, но постепенно все больше куксился и стал похож на сморщенную, пожухлую грушу, висящую на поломанной ветке. Он поднял тяжелую узловатую руку и кулаком вытер слезу.

Лудовика никак не хотела покидать «дорогого тестюшку».

Лучше бы умерла она, пусть ее зароют вместе с ним в одной могиле, не мил ей теперь белый свет.

Выйдя на улицу, она все еще не могла войти в роль богатой хозяйки и обступившим ее бабам продолжала жаловаться:

— Такого свекра, как мой, дай бог всякой женщине. Никогда я от него не слышала худого слова. В большом доме, — тут она понизила голос, перешла на шепот, — и случается больше, чем в малом. Так уж повелось на земле: где много народу, там много и случается. У Симиона моего, хоть и муж он мне, скажу правду, злой язык, грубоват он. А старик был мягкий, как свежевыпеченный хлеб, хоть к ране его прикладывай. Ухаживала я за ним, как за отцом родным. Никогда, бывало, с ярмарки не приедешь без гостинчика для него, то пряник привезешь, то бутылочку, — тут Лудовика скупо улыбнулась, — радовался он подаркам, ровно дитя малое. Недаром говорится, старый как малый. — Лудовика тяжело вздохнула…

Как только она отошла довольно далеко, слушавшие ее с подобострастием бабы, поддакивавшие каждому ее слову, сгрудились, зашипели, как змеи. Рты у них растянулись в издевательской усмешке, глаза сузились, превратившись в щелочки, и хитро и воровато поблескивали. Казалось, покажись изо рта язык, и он окажется длинным остреньким языком ящерицы.

Они хихикали между собой, роняли язвительные короткие фразы, но, как только к ним приближался кто-нибудь из близкой родни Урканов, делали сахарно-сладкое лицо и почтительно умолкали.

Молодежь толпилась во дворе. Пожилые, вновь прибывшие мужчины и женщины, заходили в дом, произносили: «Господи, прости и помилуй!» и, постояв чуток над гробом, выходили обратно во двор, одурманенные тяжелым, спертым запахом пота и смерти. Выйдя на двор, они заходили за дом, в тень. Потихоньку просыпались те, что давно пришли сюда, они садились, уткнувшись подбородком в колени и приложив козырьком ладонь к глазам, смотрели на дорогу, не идет ли наконец долгожданный поп.

— Ну, видать… нет?

— Хранит небось после обеда, третий сон видит.

— Ох-ох!.. А чего ему не поспать, делать-то нечего. Чтоб ему, оглашенному, и вовсе не проснуться!..

И досадливо сплевывали в сторону.

Несколько стариков говорили о том, что покойник что-то не так уж сильно пахнет, а ведь лето на дворе.

— Когда я еще была девкой, — рассказывала хромая старуха с зычным, как у вола, голосом, — покойников на третий день не хоронили, как теперь, а положено их было держать в дому не меньше недели. Вот, бывало, покуда дух не дойдет до другого конца села, до тех пор и не хоронят. А нынче все больно нежные стали, нос зажимают. И становиться норовят не с подветренной стороны, чтобы им не пахло. Куда ж это годится?..

— Нет, народ пошел не тот.

— Не тот, не тот… И едят не все что попало, переборчивые стали, то не хочу, это не могу. А раньше, бывало, что борщ, что мамалыга, а уж хлеб такой ели, ржаной, что, бывало, отломишь кусок, он так к рукам и липнет, так и липнет. А ведь ели и похваливали. И спали на голой земле, и ничего, до ста лет доживали. А теперь, глядишь, иной в сорок весь скрючился, еле-еле ноги таскает. Того и гляди, ветром его сдует…