Павел Дан - Избранное

— Да, раньше все по-другому было. Потому как жили люди беззаботно, весело… Людей тогда хотя и меньше было, да толку больше. Вина и водки пили хоть залейся, не то что теперь. Вот отчего в людях сила была.

— Ох-ох-ох!.. Хорошо раньше жилось… — вздохнула старуха.

Люди в комнате, где стоял гроб, постоянно менялись, вновь прибывшие входили отдать последний долг и тут же выходили на двор, присоединяясь к огромной толпе ожидающих. То там, то здесь возникали разговоры, споры, воспоминания.

Только старая Урканиха бессменно оставалась при гробе. Она стояла тихо, уставясь в одну точку и скрестив на груди руки, сгорбленная, желтая, неподвижная, будто вылепленная из глины, да не сейчас, а давным-давно, лет этак сто назад. Вся суета, царившая вокруг, — зажигание свеч, смена людей, — ее совсем не касалась, была жизнью, ворвавшейся из какого-то другого мира. Одета старуха была в свою лучшую одежду: черное платье, купленное лет сорок назад Урканом на случай похорон или поминовений. Но за все это время она и надевала-то его раза два-три, не больше. Хотелось бы оставить его в наследство дочери, как когда-то мать оставила ей свои платья, но бог не дал ей дочерей. Что ж поделать, достанется оно вместе с фартуком и платочком в наследство внучке.

Из глаз с дряблыми, словно старый кошелек, веками одна за другой выкатывались крупные капли слез, они скользили по глубоким морщинам, задерживались на кончике носа, попадали в рот, — старуха чувствовала их солоноватый привкус, — стекали на острый подбородок и падали на пол. Губы старухи едва заметно шевелились, будто она беззвучно рассказывала себе сказку. Прошлая жизнь виделась ей светлой и прекрасной, все в ней было ладно и хорошо до умиления, до слез. Печальный свет поздней осени… В девичестве она всегда вставала до свету, умывалась водой из колодца, зимой разбивала ледок кулаком и однажды так сильно порезалась, что вода покраснела от крови; у нее и до сих пор остался от того пореза шрам на руке. И работы она никакой не чуралась. Про нее говорили: кремень, а не девка. А потом вышла замуж, дом, хозяйство, стряпня на работников; на жатву и молотьбу ходить уже было некогда. Так и посадила ее жизнь на привязь, стягивала все туже и туже. Родился у нее Симион, а через пять лет дочка — и умерла тут же. Потом Симион женился, в дом вошла Лудовика, и ей, старухе, пришлось посторониться, уступить невестке. Лудовика была злой как змея, всем вокруг отравляла жизнь, старуха терпела сноху, покуда нянчила внуков, а как подросли они, перебралась она со стариком в развалюху у ворот. Только и радости, что заглянет иной раз внук или внучка. Потянулись дни, похожие друг на друга как две капли воды: сегодня было похоже на вчера, завтра похоже на сегодня. Так и прошла жизнь. И зачем все это?

Покуда ты дитя, ты и не живешь, спишь, ешь что дают, делаешь что велят. Вырастаешь, начинаешь работать, женишься, как заповедано господом. И снова работаешь, снова суетишься… А зачем?..

Старуха перестала шевелить губами, замерла, задумавшись: за ту малую малость, что ты оставляешь в наследство, тебя укладывают в гроб, закапывают глубоко в землю, а душа твоя со всем лучшим, что в ней было, и со всем дурным, что в ней было, предстает пред отцом небесным. На великий суд! Вот она, участь человеческая!..

Так оно есть, так оно и будет. От бога ведь заведено, значит, так и до́лжно. Мрачные мысли ее рассеялись, растаяли…

Старуха подошла к гробу, поправила самодельную восковую свечу в ногах и, вернувшись на свое место, снова сложила молитвенно руки на груди и застыла, уставившись в одну точку. В душе ее царил полный покой и полное примирение с жизнью, в голове было пусто, как в доме, где помер хозяин и вещи дремлют в полумраке, как в сказке…

Вдруг, откуда ни возьмись, в комнату влетела бабочка, испуганно трепыхая крылышками, она билась о стены, как бы ища выхода…

«Воск небось еще остался», — подумала старуха и вспомнила, что кусок еще лежит на полке, и лежит он с тех самых пор, когда хоронили они свекра да умершую дочку, еще и для нее останется, когда придет ее час умирать.

«Ноги ломит».

«Что ж, старость не радость, как же им не болеть», — мысленно отвечает она сама себе. Кости от колен доступней так и врезаются в тело, точно две палки, воткнутые в мясо. Стоять больно, ох как больно. Старуха отнимает одну руку от груди и кончиком платка вытирает пот со лба. Потом снова возвращает руку на место и смежает отяжелевшие от усталости веки.

«Ноги ломит».

«Надо терпеть. Что есть жизнь человека? Мука. В муках рождаемся, в муках умираем; всю жизнь приходится мучиться, как ливни и ветра, секут нас беды: то придавит тебя колесом телеги, то какая-нибудь хворь привяжется, то пожар…»

Сквозь смеженные веки старуха видит угол гроба и свечу, желтое пламя трепещет, вот-вот погаснет; сама не осознавая, что она делает, старуха протягивает руку и очищает фитилек от нагара и щупает пламя как что-то мягкое, податливое, безобидное.

Поп с причтом показались на дороге. Во дворе все зашевелились. Стоящие растолкали спящих, подняли их на ноги. Заспанные, с отпечатками травы на лицах, те поспешили со всеми остальными к воротам глянуть, кто из хозяев встретит попа. Обычно попа должен был встречать сам хозяин со старшим сыном, а если сыновей нет, то с кем-нибудь из родни.

Но Симион с Валериу возились в хлеву, и встретить попа было некому.

У ворот поп Тирон остановился, поджидая поотставшего от всех пономаря. Заметив, что люди смотрят на него с любопытством, а хозяева не спешат его встречать, он вошел в ворота и произнес вместо положенного «Упокой, господи»:

— Здорово, православные! На посиделки собрались? — и, видя растерянность на лице своих прихожан, пояснил: — Я потому так говорю, что не вижу среди вас хозяев. На мельницу они отправились, что ли?

— Захлопотались они, батюшка, дел-то много, — ответил кто-то из толпы. — Какой хозяин преставился, опора всему дому. Трудно без него управиться.

Поп пытливо поглядел на говорившего и признал в нем одного из ближайших уркановских родственников.

— Другой, может, тебе и поверит, Никулае… А я ведь тут не чужак, я всех вас как облупленных знаю… Опора эта давно валялась в стороне, в куче дровишек, что идет на растопку… А ты давно ли и за сколько в адвокаты нанялся?

Поп с дьячком по людскому коридору прошли в дом и тут же свернули в угловую комнату переодеться. Следом примчался Симион. Одет он был не как положено в таких случаях, в чистое платье, а по-домашнему, по-рабочему, в грязные, засаленные штаны, в стоптанные постолы, из дыр которых торчали полуистлевшие портянки, рубаха на нем была тоже грязная, расстегнута, обнажив волосатую грудь и мощную красную шею. Симион вбежал не здороваясь и не поцеловав руку у батюшки. Этот «варварский» обычай поп отменил тогда же, когда отменил выпивку на поминках, и с тем же успехом. Со временем поп убедился, что «варварский» обычай не столь уж нелеп, как ему показалось вначале, и служит для почитания священнослужителя, и поэтому позволял целовать у себя руку, хотя и делал вид, что противится.