Павел Дан - Избранное

— У тебя он, что ли, крал? — раздался из толпы пронзительный крик.

Лудовика будто воспрянула от одурманивающего сна. Толпа зашевелилась, зароптала. Со всех сторон на нее устремились насмешливые, ехидные взгляды.

«Смеетесь! Надо мной смеетесь! Над Симионом, над нашими детьми смеетесь! Голодранцы несчастные, над богатой родней, над Урканами смеетесь! Сме-е-тесь!»

Еще миг — и она готова была наброситься на них с кулаками, царапаться, кусаться, плевать им в рожи; схватить палку и прогнать всех, всех до единого со двора. Во-о-он!!

Толпа загудела, возбужденная злоязычными речами попа. То тут, то там вспыхивали и разгорались перебранки, то оттуда, то отсюда слышалось: «Молчи», «Не ври».

Не в силах больше сдерживаться, Лудовика будто с цепи сорвалась:

— Заткнись, вонючий поп! Кончай свою мерзкую брехню! У тебя да твоего отца он не побирался! На твое добро, нажитое на поминках да на крестинах, тоже не зарился!

— Кончай! Кончай! — тут же поддержали Лудовику несколько человек из родни.

— Хватит! Наслушались!

— Грех… — продолжал поп, стараясь перекричать всех.

— За его грехи не тебе ответ держать. Ты уж за свои сумей ответить. А он был хозяин. И земли у него было вдоволь, и хлева, полные скотиной…

Поп решил кончить проповедь и поднял руку, успокаивая разгалдевшихся людей, предупреждая, что желает сообщить еще кое-что важное. Понемногу толпа утихла, и поп объявил, что он, правда, с большой неохотой, но позволил Симиону угощать на поминках водкой.

Конечно, другому хозяину, победнее, он бы такого не позволил, но отказать людям из такого богатого и честного рода — слово «честного» он подчеркнул особо — никак не мог. Еще несколько дней назад к нему наведался Валериу, разумеется, по поручению Лудовики, и сказал, что их долг устроить старику Уркану достойные поминки с калачами и водкой, — он опять сделал нажим на слово «долг», — как тут было отказать? Но он просит с калачами и водкой не медлить и объяснил, напоминая, что вначале каждый должен приложиться к кресту, проститься с покойником, а потом уж может и за калач браться. Время, однако, позднее, а у него еще дел невпроворот, так что хозяева пусть поторопятся.

С чувством удовлетворения поп отошел к стоящим в сторонке богатым мужикам и как ни в чем не бывало завел с ними разговор о погоде, об урожае, предоставив родне заняться калачами и водкой. Он был спокоен и невозмутим, словно ничего особенного не случилось и служба прошла как нельзя лучше…

Толпа заволновалась. Истомленные долгим ожиданием и надеждами, все жадными, голодными глазами уставились на двери дома, откуда должны были вынести корзины с калачами и бутылки с водкой. Во дворе ни Симиона, ни Валериу — они, верно, в доме, готовятся, раскладывают. Но Лудовика тут! А кому неведомо, что без нее в доме соринку нельзя стронуть с места. Вот так так! Лудовика залилась слезами: один у нее был свекор, и уж так она его любила, так любила! Только теперь и поняла, почувствовала. Она припала головой к гробу и рыдала, рыдала. Рыдала?

На крыльцо дома выскочил рассвирепевший Симион.

— Эй, Лудовика, кончай реветь, есть дела и поважнее!

Но, охваченная горем, Лудовика ничего не слышит. Кто-то легонько трогает ее за плечо:

— Тетушка Лудовика, тебя дядя Симион кличет.

Какая-то женщина, взяв ее за руку, уводит в дом. Оказавшись за дверью, Лудовика тут же, как бычок-хилячок в сказке, сбрасывает с себя немощь и скорбь…

Симион яростно шагал из угла в угол, поминутно хватался правой рукой за щеку, а левой подпирал локоть правой руки и стонал, точно у него болели зубы. Валериу сидел возле печки на чурбаке, уткнувшись подбородком в колени, и мрачно молчал. Рядом с ним, держась рукой за спинку кровати, стояла Ана, поблескивая узкими, хитрыми, злющими глазами ящерицы. Взгляд ее был полон презрения и досады. Никогда, никогда еще она, дочка богача Трилою, не была выставлена на посмешище перед всем селом. Породнилась с бессовестными крохоборами, они готовы блох жрать от жадности, лишь бы разбогатеть. Нечего сказать, докатилась, стала снохой Поцушиной дочки. Обидно, хоть плачь! Рыжие, выбившиеся из-под платка кудри делают ее глаза еще светлее, а щеки еще веснушчатее. Взгляды двух женщин скрещиваются, дыша ненавистью. Будь сейчас ночь, их глаза горели бы, как глаза у кошек, готовых вцепиться друг в друга.

«Что, рыжая тварь? Что на меня уставилась? — говорят глаза Лудовики. — Не нравится! Ну и катись обратно к своей колченогой мамаше! Никто тебя не держит! А у меня тут носом не крути, а то как дам пинка, живо вон вылетишь!»

«Голодранка, — отвечают глаза Аны. — Поцушина дочь!»

Симион резко останавливается и громким хриплым голосом спрашивает:

— Что делать-то будем? Что людям дадим?

— Что есть, то и дадим. Где сказано, что мы должны кормить всех, кого нелегкая принесла.

— Что людям дадим? — опять спрашивает Симион, словно не слышит, что ответила жена. Взгляд у него остановившийся, скулы свело, будто от холода.

— Не ори, люди услышат. Сказала уже: что есть, то и дадим. А кому не хватит, пусть катится горохом откуда пришел. Не было бы у меня других забот…

— Сраму и стыда не оберешься, — сказала Ана глухим голосом.

— А ты, приблудная, помолчала бы! Ты меня не зли, а то костей не соберешь! Стой и помалкивай!

Между женщинами возникает огромная, почти до самого потолка фигура Валериу, он слегка отталкивает мать.

— Ты, мать, не очень-то расходись, — сказал он. — Чего к ней привязываешься? Сама во всем и виновата. Не пустила нас везти на мельницу зерно и водки не дала купить. А теперь на других набрасываешься?

Тут Лудовика и дала себе волю. Никто, мол, ее не слушает. Муж не мужик, а тряпка, ему бы не в штанах ходить, а надеть юбку, как бабе. Сын заступается за чужих, а невестка шпионит за ней. Все только хотят на все готовенькое угодить. Хватит с нее, сыта по горло. Пусть сами как знают управляются. Гори все огнем. Ей на все наплевать.

Ана, увидев, какой оборот принимает дело, решила не ввязываться в перебранку. Она ушла в другую комнату и с помощью двух цыганок достала из-под кровати лоток с калачами.

— Ну, сейчас начнутся поминки! — сказал кто-то из окружения попа.

— У богатых хозяев и поминки богатые!

— Сейчас тебе бочку с водкой выкатят.

— Как же, выкатят, дожидайся. А покуда ищут, никак не найдут. Барахла-то полон дом, ничего не доищешься.

— Смотри, вынесли лоток с калачами. Видать, у Трилою заняли, потому как дочка выносит. Ай да лоточек. У других и такого нету.

Среди богатеев послышался вначале смешок, потом настоящий смех, а потом все заколыхались от хохота, опираясь на длинные посохи.

— Лудовика скорее удавится, чем вот так за здорово живешь раздаст триста калачей. Да еще за упокой любимого свекра.