Павел Дан - Избранное

Медленно, будто нес он на руках тяжелого покойника, поп двинулся дальше, толпа поднялась с колен и последовала за ним.

Некоторые заметались по двору, не зная, к кому примкнуть. Вся толпа разделилась надвое, кто-то из уходящих бросил на ходу остающимся:

— Спокойной вам ночи!.. Приятных снов!

— Счастливого пути!

— Скатертью дорожка!

Словно сорванные ураганом листья, взметнулись в небо выкрики, пожелания, издевательства, насмешки, угрозы, ругательства, божба.

В поле на кусте бузины сидела ворона и удивленно поглядывала на шагавшую без покойника похоронную процессию, и, когда она удалилась шагов на тридцать, ворона вспорхнула с куста и ринулась за нею следом.

Поп всякий раз на минуту останавливался, читая Евангелие, но тут же со словами: «В дорогу, дети мои!» шел дальше.

На вершине холма дьячок случайно оглянулся.

— Погоди, святой отец, — окликнул он батюшку. — Неужто пожар?

Поп поднес ладонь козырьком к глазам. Толпа тоже остановилась. На дворе Урканов творилось что-то неладное, будто там в самом дело загорелось или убили кого. Люди метались по двору, выскакивали из ворот на дорогу. Словом, полная неразбериха, паника.

— На-за-аад!

— На-заад, собака!

Поп узнал голос и тут же ускорил шаг. Он запел вместе с дьячком и остальных заставил петь вместе с ними, воздавая хвалу господу.

Пока не одолели холм, ни разу остановок не делали. Спускаясь по склону холма в село, поп подумал о том, сколько непредвиденных опасностей таит в себе жизнь служителя церкви.

Потом люди рассказывали, что Валериу, узнав об уходе попа, схватил в руки мотыгу и рванулся догонять его, чтобы заставить вернуться назад к покойнику. С большим трудом его удалось удержать и урезонить.

Около кладбища толпа, следовавшая за попом, сильно поредела: многие разошлись по домам. Звонарь отправился в церковь, взобрался на колокольню и следил, когда понесут покойника. Поп с дьячком да еще несколько бездельников, любителей поглазеть и мастеров давать советы, остались ждать на кладбище. Они улеглись в тени акаций и, преклонив головы на надгробья, погруженные в печаль, ждали гроб со старым Урканом.

Когда солнце, коснувшись земли, расплавилось, как кусок воска на раскаленной плите, и растеклось по небу желтоватой жидкостью заката, на холме показалась подвода с гробом. Волы были покрыты черными попонами, Ана принесла их из отцовского дома, а на шеях волов, украшенных красными платочками с бахромой, болтались колокольчики. По бокам подводы толстыми веревками были привязаны две скамьи, и на них сидели женщины — Лудовика, Ана, старая Урканиха и еще несколько человек из родни.

Рассохшиеся от жары колеса отчаянно скрипели, а смазать их никто не догадался. Колокольцы пронзительно трезвонили. И в тон всей этой музыке по всему селу растекался вой плакальщиц. Выли они очень старательно. Плач тек посреди полей, так, как текла сама дорога, извилистая и ухабистая, — так старательно воет иной раз пьяный мужик, возвращаясь полем домой. Когда подвода ныряла в глубокую канаву, колеса скрипели громче и отчаянней, колокольцы звенели еще пронзительней, а вой плакальщиц становился похож на крик хищной птицы, что порой оголтело носится над широкой нивой.

Когда плач на миг затихал, слышно было, как погоняли волов. Напуганные шумом, необычным скопищем людей, щелчками кнута, волы то и дело шарахались в сторону, точно их впервые поставили в упряжку. Симион и Валериу правили лихо и шумно, точно ехали на праздник, уж очень им хотелось показать всему селу, что хоронят они именитого и богатого хозяина.

За подводой с гробом и по бокам от нее струилась огромная толпа людей: односельчане Уркана, босоногие цыгане, беременные бабы с задранными подолами, так что виднелись их распухшие с синими жилами ноги, увечные калеки, нищие, бродяги, все еще не теряющие надежды разжиться калачом. (Хотя их одаривали уже яйцами, хлебом и медяками.) Впереди бежали ребятишки и комьями земли швыряли в увязавшегося за подводой уркановского пса Буркуша.

Так без попа, без положенных остановок и пения псалмов, точно вереница призраков, выползших засветло на дорогу, тянулась погребальная процессия среди желтых нив, бледнеющих на фойе вечернего неба.

Поп дожидался у могилы.

— Наше вам почтение, святой отец! — крикнул Симион, сизый от злости, с трудом удерживая разогнавшихся волов.

Поп не ответил.

Шум, словно по чьему-то на́уку, утих. Слышно было, как дьячок листает книгу, отыскивая нужную страницу. Вол, возле которого стоял Валериу, неожиданно стащил с него соломенную шляпу и стал жевать ее. Валериу с размаху двинул вола кулаком по голове.

— Стой, паразит!

Перед попом он снова оробел, храбрость как всегда покинула его, он чувствовал себя беспомощным и жалким мальчонкой, и это ужасно его злило.

А тут еще проклятая скотина выставила его на посмешище перед всеми.

— Ничего, мы найдем на него управу у владыки, попомнит он нас, — угрожающе бубнил Симион, снимая вместе с несколькими мужиками с подводы гроб с телом.

— Ты уж разок искал управу, — напомнил ему дьячок.

Поп начал заупокойную, на этот раз медленно и торжественно, как полагается. Так он и довел службу до конца, ни разу не сбившись. Потом он молча и быстро скинул ризу на руки услужливому дьячку и широким шагом направился в село.

— Ничего, ничего, за платой прийти придется, кочерыжками и встретим! — крикнул ему вслед расхрабрившийся вдруг Валериу.

Люди стали расходиться. Видя это, Симион и Лудовика усиленно зазывали их к себе, жалуясь, что наготовили еды горы и уйму выпивки на поминки, не пропадать же добру.

Возвращение с достойных похорон было скромное. В подводе сидели бабы, а следом тащились несколько босоногих цыган. В дороге их настигла ночь. А вслед им подул холодный, яростный ветер, нечистый ветер…

У свежей могилы, опираясь на посохи, стояли два могильщика, тени которых едва виднелись в темной ночи, и, поговорив, пришли к заключению, что не иначе как где-нибудь человек удавился…

Перевод С. Флоринцевой.

Наш дом стоит на вершине большого холма, такого большого, что у его подножья раскинулись, греясь на солнышке, целых четыре деревни.

Если смотреть с нашей завалинки на запад, то видишь внизу, в долине, извивающийся серебристой лентой Муреш, а рядом с ним черную ленту железнодорожного полотна. Так и вьются обе ленты подле друг друга, так и извиваются рядышком, пока не исчезнут вдали, в дымной завесе гор.

Мимо нас проходит дорога, перерезающая надвое Кымпию, очень давняя дорога, созданная человеческой необходимостью, а не фантазией какого-нибудь изобретательного инженера.

Есть и другая дорога, совершенно новая, мощеная, но проходит чуть ниже старой, через графские земли. По ней в Лудош текут все богатства Кымпии: зерно, стада коров; по ней же тянутся обозы скрипучих жидовских телег, груженных шерстью, яйцами, брынзой, птицей; а в яркие солнечные дни летом катят по ней щегольские господские экипажи с мягкими сиденьями, на которых трястись одно удовольствие.