Павел Дан - Избранное

— И у меня на дворе сгнили два больших стога, один пшеницы, другой — овса с ячменем, — сказал отец.

— Хорошо еще, что поспел ты скосить. Тут у вас время бежит не так скоро, у нас быстрее, в тот год никто ничего не успел, никто ничего не собрал.

До рождества еще кое-как дотянули, то обруч продашь, то бочку или еще что. А как пришла весна, такой голод начался, не приведи господь, ходишь и за стенку держишься. Бабы корни варили, у ребятишек животы как барабан распухли с голодухи. Многие тогда богу душу отдали, старые и молодые. Поп не успевал отпевать, так и бегал с горы на гору, и никто ему ничего не платил.

Был я второй год как женат, но детей у нас не было. А к жатве ожидали мы ребеночка, того самого, что опосля подменили. А чей этот, не знаю…

Не больно я радовался ребеночку, правда! Есть на мне этот грех. Когда господь посылает тебе ребеночка, надо пасть ниц, благодарить его денно и нощно, а не серчать. Бог-то — он знает, что делает. Прежде чем послать тебе ребеночка, он ему отводит место для жизни, находит ему корку хлеба… А я еще молодой был, дурной. Да и жилось мне несладко. Пережили мы зиму, — да как пережили? — все я продал со двора, остались мы голы, как погорельцы. А весна об ту пору выдалась долгая, холодная. Накинул я на коня веревку, сел верхом да и объехал всю Кымпию. Недели через три вернулся с пятью горстями кукурузной муки.

Продержались мы сколько могли. Ко времени прополки опять я пустился в путь, но теперь поехал в другую сторону, через Алба-Юлию к Блажу. Две недели таскался по деревням, ничего не заработал, только что сам с голоду не подох. Коли предлагал я обручи, меня на смех подымали: «Иди-ка ты, дядя, знаешь куда со своими обручами! Мы кошку с собакой со двора прогнали — кормить нечем».

И пошел я восвояси. Бросил обручи в Муреш возле Михальца, а в Алба-Юлии продал своего коня, за бесценок продал.

И купил на вырученные деньги две меры муки. Взвалил мешок на плечи, потащился домой. Пять дней шел, все больше лесом да ночью, а днем ходить — людей боялся. Потихоньку до дому и дошел.

Жена к тому времени родила, и заместо того, чтобы возблагодарить господа, стал я браниться.

Жена еще лежала немощная в постели. Заплакала. Хотела встать, да не смогла, всего два дня минуло, как роды прошли. Я и говорю: «Ты уж лежи, отдыхай», а она плачет, коня жалеет, говорит: «Как же мы теперь? Только у нас и был что конь, а теперь словно руку нам кто отрубил».

Ругались мы с ней все две-три недели, что я дома был. Мука на глазах таяла, у нас еще одна бедная женщина кормилась, что делала всю домашнюю работу заместо больной. Думаю: что же теперь делать? Ежели сиднем сидеть сложа руки, то опять придется нам корни грызть да щавелевый отвар хлебать.

А что другие делали? Богатые жили запасенным, а бедняки — кто птиц ловил, кто зверье бил, кто целыми днями просиживал на берегу речки, ожидаючи, когда рыбка клюнет. Но и этого нам не дозволяли. Жандармы рыскали по лесам, злые как собаки. Не приведи господь попасться на охоте либо рыбалке: забьют до смерти!

Как-то вечером уговорился я с Ионом Чалабоком пойти с ночи за рыбой. Днем лил дождь.

Знал я глубокий омут, где немногие отваживались рыбу таскать. Место там глухое, кругом лес да скалы, один мысок так вклинился в реку, что обузилась она сильно, текла под скалу, а оттуда выскакивала наверх, бурливая, страшная. Но рыбы там было видимо-невидимо. Правда, далековато идти, часа два-три ходу. Да и добираться непросто: сначала все между гор да лесом, а спускаться и вовсе по отвесной круче. Летом я добирался туда по кромке реки, но в ту пору вода была еще сильно холодновата, да и завалена река камнями, бревнами, всякой всячиной. Ночью не пройти.

Сеть я еще с утра наладил. Поужинал наскоро и лег спать, наказав жене, чтоб разбудила, как луна выйдет.

Проснулся я, когда взошла луна. Стояла она над горой Горган, над самой ее верхушкой торчала, красная, будто в крови вся, вот как нынче.

Спрашиваю жену:

«Спишь, Сыя?»

«Нет, — говорит, — не сплю. Так с вечера и лежу, глаз не сомкнула».

«Пойду я. Ион ждет меня».

«Кабы не обещал ты ему, не пустила бы я тебя. Не по себе мне что-то… Неможется, страхи мучают. Померещилось мне, будто кто-то ходит в печной трубе. Кинул вниз что-то навроде камешка или комка землицы… И вокруг дома ходит…»

«Наверно, ночная птица в трубе угрелась, копошится, — говорю. — А глина-то небось в сенцах отвалилась, заново мазать надо… Болящая ты, не спится тебе, вот и лезет в голову всякое. Мне беспременно идти надо, кончается мука, что дале есть станем? Теперь вода мутная и опосля дождя, самый резон сетью ловить. Ну, храни тебя господь!»

Притворил я плотно дверь. Вышел, а на дворе от луны светло как днем.

У нас бабы и девки одни завсегда остаются. И в горах с овцами остаются. У нас, моцев, ежели какая девка темноты боится или ночью ходить одна, то так и остаться ей девовать до скончания века. Не жандарма же к ней приставлять, чтоб забавлял, когда ты идешь добывать хлеб. Баба хошь не хошь, а остается одна. Сколько раз я уходил и оставлял жену одну и ничего! Мог ли я подумать, что стрясется? И в голове не держал.

Пошел я вдоль ельника к Иону. Вышел я из дому — это уж я хорошо помню, — даже не перекрестился. Вышел, как скотина из хлева, не вспомнил о боге. Грех это. И нынче дети так поступают. И я, когда молодой был, тоже завсегда так делал. Может, батька мой виноват, что не надоумил меня вовремя, — а коли так, мой это грех, мне за него и досталось, — а тогда голова у меня была дурная.

У нас, горцев, дома не толпятся скопом, как овцы, когда их стригут летом в жару, или как у вас тут. Люди что пчелы — одни живут скопом, другие врозь, одни в шалаше, другие под крышей. У нас от дома до дома далеко.

Мы с малых лет приучены ходить по ночам, привыкли к шорохам, привыкли к волкам и всякому другому зверью. Не боимся мы ничего. Но тогда, что и говорить, перетрухнул я. То ли из-за бабьих страхов, то ли из-за чего другого, но не успел я и шагу ступить от своего дома, как потянуло меня обратно домой вернуться. Я это хотение свое перемог, что ж за напасть такая, хорошо ли это — возвращаться с пути да оглядываться, нехорошо! Пошагал я дальше. А на душе неспокойно, будто кто-то шепчет на ухо: «Вернись назад, вернись домой». Оглянулся я от страху, а что тут увидишь, когда кругом ночь да елки. От мокрой земли поднимался густой туман, и при свете луны был он белый как молоко.

Стал я петь. Полдороги так прошел и вижу, пот меня прошиб то ли от страха, то ли оттого, что шибко иду. Сбавил я малость шаг, пошел медленней. Стало полегче, а то чуть ли не бежал.

Вдруг почти у самого Ионова дома чудится мне, будто кто-то идет следом. Стал я ступать осторожнее, потихоньку оглядываться, по-настоящему-то оглянуться совестно мне было. Что это я так перетрухнул? Трясусь как заяц. Как увидел я впереди свет, отлегло у меня от сердца, осмелел я, повернулся, глянул назад. Никого там нету. Я совсем осмелел, но все же, как входил к Иону в сенцы, так треснул дверями, что весь дом аж затрясся, все так и подскочили. Застыдился я, но ничего им не сказал.