Павел Дан - Избранное

Ион уже не спал, он сидел на бочонке и обувался. Был он толстый, нагнуться не мог, кряхтит, сопит, весь кровью наливается, а тут, как на грех, оборвалась у него на обувке застежка, так оно завсегда бывает, когда торопишься. С досады стал он честить жену.

Жду я его, жду, тут он мне и говорит:

«Ты вот что, ступай вперед, да сеть мою прихвати, а я тебя нагоню, сеть в сенях за дверью лежит, если раньше на место придешь, и мою закинь. А я проволоку поищу для застежки, как починю, нагоню тебя. Вот оно завсегда так бывает, коли баба сует нос куда не следует, мать ее так и разэтак».

Отправился я один. Покуда было светло, я храбрился, а как зашел глубоко в лес, опять у меня по спине поползли мурашки. От страха меня прямо-таки затрясло.

Боже, сколько же я до того ходил ночью! И никогда ничего не боялся. От злых людей и от зверья держал я при себе длинный солдатский нож навроде штыка, в две ладошки длиной; а от чертей и ведьм спасался молитвой к пресвятой деве, записанной в книжку, что упала прямо с неба. С нею я никогда не расстаюсь. Купил я ее у одного звездочета, старенького, из тех, что с тучами управляются, как со своими собаками прирученными. Умел он насылать дождь в рождество и снег в троицын день.

Горец достал из-за ремня маленькую книжечку с едва заметным тисненным на обложке крестиком. Отец бережно и благоговейно взял у него из рук книжечку, послюнив палец, перелистнул несколько страниц и вернул книжечку моцу, и тот положил ее на место.

— Никогда не ведомо, с какими людьми встретишься и в какие места попадешь. Место месту рознь. Ежели конь встанет на дыбы, ушами прядает, фыркает, ты уж не останавливайся и не оглядывайся, перекрестись и иди своей дорогой. И чтобы имя господне да пресвятой девы не сходило у тебя с языка. А ежели при тебе есть щит навроде такой книжицы, то и бояться нечего, ничего с тобой не сделается. Сатана пролетит мимо, пыхнет огнем, а до тебя коснуться не посмеет.

Ну, так вот, говорю, страх меня обуял такой, что признаться совестно. Ноги сделались деревянными, совсем обессилел, в руках слабость такая, что иголка и та не в подъем, — а ведь был я крепок как сталь и ловок, мог одним махом на скалу взбираться или на самую высокую ель. А тут чем больше старался совладать с собой, тем страшней мне становилось. Хотя я и шел вперед, но, кабы не стыд, ей-богу, повернул бы обратно. А может, мне и возвращаться было боязно? Кто ж его знает?

И глядел я туда, где, по моему понятию, избы стояли.

Кругом темнотища, хоть глаз выколи, и не слыхать ничего, ни собак, ни петухов. Другой раз, бывало, то рожок услышишь, то огонек заприметишь, все веселей, а тут тьма кромешная, ничего!

И над горами, которые луна посеребрила, тоже студеная тишина, да такая зловещая, такая страшная, что мороз по коже подирает. Но больше всего пугали меня распластанные на земле тени елок. Были они зубастые, когтистые, и каждый коготь норовил меня сцапать. Не иначе как нечистая сила охотилась за мной. Я знал, что бес может прикинуться кем хочешь — камнем, кустом, тенью дерева; наступишь на нее, тут он тебя — цап-царап! — и заграбастает.

Стал я обходить тени, сошел с тропы и побрел полянками. Пришлось мне сильно петлять. Раз забрался я в такую глушь, откуда выхода не было, повернул обратно, плутал-плутал, кружил-кружил, долго не мог на тропу выйти, наконец вышел. Но на ту ли, не знаю, может, и не на ту. Может, сбился я с пути. Как узнаешь в глухом лесу да еще темной ночью? Остановился я, стал звать:

«Ион! Ио-о-о-он!»

Да только ведьма с гор передразнивала меня. Не стал я больше звать.

«Ничего, нагонит», — говорю вслух, вроде как сам с собой толкую, больше-то не с кем.

Луна ушла за тучу, и вдруг чудится мне, будто впереди что-то шевелится, какой-то черный клубок…

Сжал я крепко в руке нож, чуть рукоятку не сломал, а другой рукой шарю, ищу книжицу. Ищу, ищу… нету!

Что ты будешь делать? Ругнулся я в сердцах. А клубок прыг — приблизился.

«Господи-владыко, прости меня грешного», — бормочу и перекрестился. Вижу: клубок опять откатился.

Книжицу-то я дома забыл вместе с налоговыми бумагами, выложил на стол и забыл.

Теперь самое главное было не пугаться и показать крепкую веру. Призвал я на помощь господа. При каждом знамении клубок откатывался, точно ему дали пинка.

Луна все еще за тучей пряталась, и видать было сильно плохо. На открытом месте чудилось мне, будто катится передо мной тень с копну величиной, а чуть погодя становится махонькой, как охапка сена, при дороге оставленная.

Может, это волк, думаю, или какой другой голодный зверь? Кинул в него камнем и пугнул:

«Пшел! Пшел!..»

Метнулась тень вправо. Я опять кинул камень, вижу: из-за скалы он высунулся. Кинул еще и еще. Исчез он, нету, пропал. Будто никогда и не было, растаял. Обрадовался я, подумал, чего только не померещится со страху, а он опять тут как тут, тенью от елки лег передо мной. Я так и замер. Спрашиваю:

«Кто тут?»

Молчит. А сердце у меня колотится, будто кто кулаком по груди лупит. Опять спрашиваю:

«Кто?»

Не отвечает, но я-то хорошо вижу, как он движется впереди.

Опять меня страх одолел, мороз по коже, весь дрожу, зуб на зуб не попадает, того и гляди, бежать припущусь. Зло меня взяло на себя, такое зло, прямо рассвирепел. И сразу сила во мне заиграла, такая сила богатырская. Попадись мне сейчас на дороге медведь, я бы его голыми руками придушил, как котенка.

Тут решил я положиться на бога. Я еще сызмальства слыхал, как надо с нечистой силой расправляться: очерти ножом круг, чтоб сатана внутри остался, шепни заветное слово на ухо, он ни с места не стронется, будет стоять, покуда ты его не освободишь. Вот только бы догнать.

Припустился я за ним. Да он хитер: не видишь, как бежит, потому что бежит он не как человек и ног не видать, — то он сбоку вынырнет, то впереди, то сверху, то снизу. Порой думал: вымотал я его, вот сейчас поймаю, да где там! Только кинусь к нему, хочу вонзить в землю нож, а его и нет уже.

Бегал я, бегал, спотыкался о камни, кочки, бревна, проваливался в ямы, поднимался, опять бежал, ползал на четвереньках, все руки и ноги исцарапал. Но мне хоть бы что и не больно вовсе. Ветки в кровь хлестали меня по лицу, губами солоноватый вкус чую, кровь слизнул и бегу дальше, только глаза зажмуриваю, чтобы на ветку не напороться. Одно у меня было намеренье — словить нечистого.

Сколько я там шатался в лесу, бегая как помешанный, сжимая нож в руке и истово крестясь, знать не знаю, ведать не ведаю. И где меня носило, тоже мне невдомек.

Я уж потом подумал: а не ходит ли кто впереди с зеркальцем в руке? Знаешь, ежели ночью в лесу зажженную свечу поставить перед зеркальцем, то любой встречный человек за тобой ходить будет: куда ты — туда и он.

— Знаю, — ответил отец.