Павел Дан - Избранное

Четырнадцать лет назад он уехал отсюда. Ходил он тогда в постолах, в цветном расшитом кушачке, что купила ему мама на ярмарке в Агырбичу. И были у него пухлые, румяные щеки. Ясным осенним днем надели на него белую как молоко рубашечку и повезли в город, в школу. Телега была тогда новая, волы тянули ее с молодой силой, а ему от радости, что он едет учиться в город, хотелось подпрыгнуть чуть не до самого неба. Матери он наказывал, чтоб овец берегла. Сама небось знает, какой народ нынче ненадежный, оглянуться не успеешь — и нет овцы.

А когда остался один в городе, когда скрылись из глаз и телега, и волы, и мать, а вместо залитого солнцем поля стеснились вокруг высокие стены, которые, того гляди, на него повалятся, как же ему захотелось броситься обратно вслед телеге, догнать маму, прижаться к ней и просить, умолять, плакать, чтобы забрала его с собой домой, не будет ему тут жизни, пропадет он, погибнет!..

Но никуда он не побежал, никуда не бросился.

А потом были грубые скамьи, грубые слова — неуют, неловкость, неудобство.

К окончанию гимназии, когда давно уже настала пора зарабатывать парню себе на хлеб насущный, он был долговяз, хлипок, худ, жил и чувствовал по-стариковски. Жизнерадостный смех, спутник беззаботной юности, так и не коснулся его вялых, бескровных губ. Каждодневные труды иссушили, жизнь согнула до времени.

Став студентом, он устроился в канцелярию письмоводителем.

Проходили годы. Учеба двигалась медленно, давалась с трудом.

Но он работал как проклятый, просиживал за столом дни и ночи, чтобы прибиться наконец к берегу, обрести под ногами твердую почву. И вдруг заболел: жар, нестерпимая боль в спине. Доктора сказали, что серьезного ничего нет, но все же занятия лучше на некоторое время оставить и поехать куда-нибудь отдохнуть, можно и в деревню.

Он и сам знал, что не может уже и четверти часа просидеть за столом, собрался наскоро и, оставив адрес кое-кому из товарищей, чтобы «держали его в курсе», поехал домой в деревню.

Отец на этот раз и на станцию не приехал — задыхается, да и мама, что когда-то везла его в городскую школу, тоже сдала, постарела.

Он им написал. Написал, что приедет домой, и надолго. А больше ничего не стал писать. Да и что было еще писать?

Каково-то им будет, горемыкам?

Жалел студент, что так и не вышло ему доучиться, что нет у него сил, нет здоровья, что поехать ему надо было бы в санаторий… Надо бы, да…

Он перебирал в памяти имена друзей, приятелей, перебирал, перебирал, — да что поделаешь? — все, с кем свела его судьба, бедняки.

Кто же поможет? Никто, некому протянуть руку, вытащить его из воды, которой он захлебнулся…

Он вспоминает затерянное среди холмов село, грязные улочки, тесный родительский дом. Представляет, как сидит в темной комнате возле стола, подперев кулаками голову. Топится печка, по стене мечется мамина тень. Заложив правую руку за пазуху, левую за спину, у притолоки стоит отец.

Огонь в печке дремлет, вот-вот, кажется, совсем заснет и вдруг вскидывает сонные алые веки, взглядывая на маму, на стену…

Один и те же картины вьются, вьются перед глазами, одни и те же мысли кружатся в голове. Он старается отогнать их, избавиться, но тем настойчивей, неотвязнее преследуют они его, мучат и донимают.

— Господи, да что же я делать-то буду дома? — спрашивает он вдруг, и мысли разом замирают на месте.

Ион оборачивается на голос. Видит красные пятна на скулах, помутнелые глаза.

Иону становится жалко студента, и, жалея, он смотрит на него с пренебрежительным снисхождением — беда с этими барами, чем житуха легче, тем дохлее они, а чем ученей, тем дури больше: ну кто ж в дорогу такие тонкие брючонки надевает?..

— А ты, Ион, женился? — спрашивает студент, чтобы прервать затянувшееся тягостное молчанье.

— Давненько. Шестой год пошел, как женился.

Оба замолкают. Волы бредут медленно, жуют жвачку. Под тележными колесами скрипят и похрустывают камешки. Лиловые осенние тучи переползают с одного конца неба на другой, провисая чуть ли не до земли.

Чем ближе вершина холма, тем глубже уходят волы в волны тумана, вот уж только рога и торчат.

На передке недвижно и основательно, будто глыба камня, которой ни дождь, ни ветер нипочем, сидит туго подпоясанный мужичок в островерхой шапке, меховой безрукавке, грубых шерстяных портах, а сзади жмется студент, бесприютный странник.

Мальчишками они сидели за одной партой. Выросли, сделались чужими друг другу, по-разному живут, о разном думают.

— А еще кто из наших женился?

— Да все, почитай, женаты. У Тудора Георге сынок намедни помер. А так все своим домком живут, что бедные, что богатые…

Ион подхлестнул волов и опять поворотился к студенту:

— Кто как может, так и живет, одни получше, другие похуже. Все как-то живут, помаленьку, полегоньку… Не зря же говорят, капля камень точит…

Ион замолчал. Студент сидел, привалившись спиной к телеге, безмолвно, бездумно.

Измокшие коровы брели по грязной дороге, за ними следом, сгибаясь под тяжестью котомки, шагал, хлюпая по грязи, мальчонка в драной шапке.

«Лисицы имеют норы и птицы небесные гнезда…» Дрогнуло что-то и оборвалось в душе у студента.

— Без жены жить никак нельзя, без жены человек все равно что обсевок в поле, дунул ветер — и нет его, — рассудительно говорил мужик.

«Правда, правда, истинная правда», — тоскливо соглашался с ним кто-то в душе студента.

— Старики вон один за одним уходют. Без жены, без детей что после человека останется? Пустое место, — продолжал Ион. — А с Мокану-то что случилось, слыхал? Восемьдесят югаров земли внучкам отписал, а они ему и на печи местечка, чтобы помереть в тепле, не нашли. Лежал, помирал, горемычный бедолага, в сараюшке у бывшего батрака.

Село было совсем уже близко. Тучи потянули дождь вдаль, к другой деревне.

Их село лежало в долине, одетое, словно белым тонким саваном, белым дымком кизяка, сквозь который едва-едва виднелись домишки.

Ближе, ближе, и жизнь виднее: на кукурузных полях копошатся люди. Пасутся стада коров, отары овец. Бегают, гомонят ребятишки, играют, и тепло им, и весело.

Кукуруза торчит мокрая, поломанная, на земле лежат бурые, желтые кукурузные листья.

Вот и поворот, и за поворотом три тополя, что зовутся — бог весть отчего — разбойниками.

На ветках их расселись и каркают черные вороны.

Ион запел потихоньку песню.

Среди омертвелых по осени полей звучит она особенно жалостно, так же как скрип телеги, как шум ветра, как всхлипы дождя.

Тоскливая, однообразная песня под стать холмам на равнине Кымпии.

Оплакивает она молодость, растраченную понапрасну, печалится о цветке, что зачах на чужбине.

А студенту видится, будто на дворе у них лежит мертвый мальчик в белой рубашонке, в расшитом цветном кушачке. В головах у него стоят старик со старухой, плачут, убиваются… До чужого в городском немецком платье, что вошел к ним во двор, им и дела нет.