Павел Дан - Избранное

И этот чужой, уперев в колени локти и закрыв лицо руками, с трудом удерживал слезы.

Перевод С. Флоринцевой.

Замерзшие с мраморными разводами и наледью окна, промерзлая, покрытая жирным слоем инея стена; резкий, скрежещущий, стальной холод.

Учитель — долговязый, со старческим лицом — нежится под «одеялом», так именует эту ветошь школьный слуга. Учитель лежит в шапке, шея у него замотана грязным полотенцем, на зябнущие ноги накинуто пальто, доставшееся в наследство от дяди еще в школьные годы.

Возле кровати на стуле часы, минутная стрелка карабкается вверх по циферблату, опускается вниз, точно под стекло попал паук, никак не выберется, закружило его, замотало, завертело, пока не погиб, бедненький, а теперь и мертвый все еще ползает, ползает…

В тесной комнатушке под лестницей стоит колченогий стол с проломленным верхом, накрыт он синей бумагой, на нем покоится стопка книг, но главные обитатели комнаты все же — чугунная печка, расположившаяся у дверей, и лампа, приклеенная к потолку, обе они немилосердно враждующие соперницы.

Лампа, как обычно, в полудреме поглядывает вокруг мутным, подслеповатым глазом.

Печь, завернувшись в железный кожух, дремлет, прислонясь к стене. Каждый раз ей чудится, что она падает во сне, она испуганно просыпается и сурово смотрит на лампу.

— Уснешь ты наконец? Покою от тебя нет. Сама не спишь, так хоть другим дай поспать! День на носу, вставать скоро, за работу приниматься, — говорит она сварливым голосом.

Лампа, свирепея, краснеет и моргает.

— Ну и порядки! — по-стариковски продолжает ворчать печь. — Горе дому без хозяина, где каждый сам себе голова и вытворяет что ему вздумается.

— Заткнись! — огрызается лампа. — А когда ты жаром пышешь, да так, что хоть тресни, я ничего не говорю. Ишь неженка нашлась! Разохалась!..

Книга на столе, распушив веером белые страницы и потягиваясь так, что обложки трещат, протяжно зевая, спрашивает:

— Не хватает вам дня?

Вдруг дверь с грохотом распахивается, вещи замирают, и на пороге появляется школьный сторож в натянутой на уши шапке, из-под которой выглядывают два маленьких глаза, сизый нос и огромный, жабий рот.

— Доброе утро, господин учитель. Встаете?

— Сейчас, — отвечает учитель, не трогаясь с места.

— Уже шесть.

— …рошо… орошо!..

Шаги удаляются. Когда они совсем затихают, раздается звон колокольчика, потом ужасающий скрип лестницы и следом сверху — возня, тихий гул.

Учитель приподнимается на локте, осматривается сонными, невидящими глазами, снова плюхается на подушку и снова засыпает.

— Ну и пьянчуга этот сторож! — заговорщицки сообщает коридорное окно. — Сегодня ночью он, Фрынку и Боб из шестого класса выходили из учительской сильно под мухой. Кажется, они «исправляли» оценки по истории.

— Ах, если бы их застукали!…

Снова слышатся тяжелые шаги сторожа. Подняв мальчиков, он направляется к себе в конуру спать. Проходя мимо комнаты учителя, он стучит в дверь кулаком.

— Встаете? Уже четверть седьмого!

Резким движением учитель сбрасывает одеяло и вскакивает с постели. Он быстро делает несколько гимнастических упражнений, кости у него трещат.

Сердце стучит все учащенней и учащенней, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди, силы убывают, сквозь старенькую, потертую одежду просачивается холод — так врывается вода в пробоины судна. И озябший учитель, уже одетый, бросается в постель и накрывается одеялом.

Свернувшись калачиком, поджав колени к самому подбородку и укрывшись с головой, он смотрит, как идет у него изо рта пар и, превращаясь в мельчайший иней, тут же осыпается.

В горле першит, нос закупорен, словно туда всадили пробку.

Хорошо, если бы кто-нибудь затопил в комнате, хоть чуть-чуть, пусть бы она не нагрелась, только бы знать, что у тебя топится, горит огонь в печке, и ничего больше, — ах, какое это блаженство!

«Многого хотите! — звучат у него в ушах слова директора, сказанные голосом сытого дракона. — Если каждый учитель начнет требовать, чтобы его снабжали топливом, то государству придется выделить на это субсидии бо́льшие, нежели оно затрачивает на министерство обороны. Я тоже по утрам не топлю, сударь мой! Истинное слово! Я же просто директор самой обычной школы!»

«Небось для себя и для тестя дрова у него есть! Только для учеников с учителями не хватает. Откуда взяться дровам, если он государственные денежки использует на свои личные нужды, на содержание дома и виноградника. Вы видали, какой он себе отгрохал домище?! Дворец, да и только! Что же это — на жалованье? Не смешите! На жалованье нынче не проживешь!» — так говорят люди.

Учителю осточертели и «назидания» директора, и пересуды людей. Все, все ему опостылело. Одни уписывают за обе щеки, потому что умеют в жизни устраиваться, другие смотрят на них и слюнки глотают.

Хочется им крикнуть: «Ну, чего вы таращитесь? Так они с вами и поделятся, ждите!»

«К черту тех и других! Мой учительский долг, — тут у него на лице появляется горькая усмешка, — укреплять авторитет школы. Служить ей до последнего вздоха».

И учитель, не умывшись, потому что вода в умывальнике леденющая, идет наказывать учеников за то, что не встали сразу по звонку и не умылись.

Шагает он по коридору в своем подбитом ветром пальтишке, а коридоры без дверей, а на входных дверях, кажется, и стекол нет. Конечно, нет. Да их там никогда и не было.

Хотя на строительство школы ухлопали целых пятнадцать миллионов, сюда не провели ни электричества, ни водопровода; перила на лестнице и то не удосужились сделать.

Даже забора вокруг школы не поставили, и в базарные дни в школу наведываются овцы, гуси, свиньи и всякая другая живность. Школа-то стоит на Кышланском шоссе, в конце города. А в эти дни шоссе кишит торговцами, которые отправляются на ярмарку со всякой живностью.

Спасибо, нашлась среди преподавателей умная голова — учитель гимнастики. Голову эту озарила гениальная идея заставить детей на уроках физкультуры таскать из оврагов чертополох, хворост и огородить всем этим мусором школу.

Жизнь школы за пятнадцать лет ничуть не менялась. Каждое утро сторож тащился в пролетке аж на другой конец города за учителями. Сажал он в свой драндулет тучного попа, преподавателя французского языка, сквернослова, грубияна и выпивоху, сажал долговязого учителя труда и других учителей. «Н-но, гнедые!»

Гнедые еле плетутся. Пролетка отчаянно скрипит, хуже немазаной телеги.

Нет, нет, за пятнадцать лет все-таки кое-что произошло. Вот, например, долговязый учитель труда умер, ушли из школы еще несколько преподавателей, а попы остались и все так же бранятся между собой.