Павел Дан - Избранное

Богатые крестьяне, сверстники Уркана, принарядившись в новые белые шерстяные портки и расшитые разноцветными нитками старомодные зипуны, длинноволосые и важные, с обвислыми длинными усами на бледных в старческих прожилках лицах, стояли в стороне, опираясь на посохи. Они все больше молчали и время от времени сплевывали в дорожную пыль.

На похороны сбежалась и вся уркановская бедная родня, особенно со стороны Лудовики. Так, видно, повелось на свете: малая вода впадает в большую. Со многими из них ни Лудовика, ни Симион и знаться не хотели, но те делали вид, что не замечают пренебрежения, то и дело обращаясь к ним «кума» и «кум», а то и вовсе «сестрица Лудовика». Они выискивали самый пустячный повод, лишь бы подойти к Симиону и назвать его «свояком».

Но чем настырнее лезли они в близкие родственники, тем злее смотрела на них Лудовика. Поневоле они напоминали ей о той жизни, от которой она ушла, о трудном детстве, когда по весне, чуть земля начинала оттаивать, приходилось ей пасти чужих овец за кусок холодной мамалыги и головку лука; напоминали о родном доме — маленьком неказистом домишке на окраине села, прозванной цыганскими выселками. В доме их было пять сестер, она была средней. Отец-астматик с распухшими как бревна ногами первым покинул мир, вслед за ним очень скоро умерла мать и младшая сестренка.

Остальные сестры одна за другой разлетелись из родного гнезда. Одна жила в служанках где-то в Бухаресте, Ника вышла замуж за фельдфебеля, а самая красивая из них, Аурелия, стала «барыней». И когда приезжала в село, говорили о ней с почтением и шепотом.

Лудовика давным-давно продала сад, а новый хозяин разрушил их домишко, теперь там голое место, и ничего уже не напоминает ей о былой нищете. Когда их двор исчез с лица земли, Лудовика даже обрадовалась: не желала она помнить о том, что было, о прежней бедности. Ей нравилось думать, будто она сызмальства жила в богатом имении Урканов и шесть волов мычали в хлеву, когда она родилась…

Многие женщины пришли не одни, а с ребятишками, тощими, золотушными, исхудалыми от голода, глаза у женщин были красны от слез, хотя пришлось им для этого немало постараться — изо всех сил тереть их кулаком. Женщины без умолку голосили, выказывая горе, среди них Лудовика ходила, опустив голову, ни на кого не глядя, ни с кем не заговаривая, как и полагалось «глубоко скорбящей, убитой горем снохе».

Вся эта голытьба, а пуще всего ее безземельные родственники, припершиеся непрошеными гостями на двор, выводили ее из себя. С каким удовольствием она бы всю эту голь перекатную выгнала вон. Но больше всего она негодовала из-за того, что «голодранцы» эти мало того, что сами пришли, но еще, обнаглев до последней степени, привели с собой и родню со стариками и малышней.

«Небось, когда умирает из вас кто-нибудь, вы на похороны и носа не кажете, а как где пахнёт выпивкой да закуской, налетаете, как саранча. Ну так знайте, ничего вам от меня не достанется, век меня помнить будете!» — злорадствовала она.

И тут же пугалась, вспомнив, как мало она поставила теста — всего три квашни, — калачей и тех всем не хватит. Во дворе уже набилось человек четыреста, а народ все прибывал и прибывал.

На каждого нового гостя смотрела она с ужасом и отчаянием: откуда ж вас столько набралось? Будет этому когда-нибудь конец или нет?

Бранью и проклятиями осыпала она умершего свекра, всю жизнь от него были ей одни только неприятности и хлопоты. И Симиону от нее досталось порядком. «Разве это хозяин! Тряпка, размазня! Будь он мужик как мужик, стукнул бы по столу кулаком и настоял на своем, свез бы зерно на мельницу, запас бы водки, а он баба бабой, взял да и подчинился ей: поступай, мол, как знаешь, дело твое! Вот теперь и красней из-за него перед людьми. Юбку бы ему носить, а не штаны! Ах, пропади все пропадом! Гори все огнем!»

До вчерашнего дня покойник лежал на холодном полу. А теперь его положили в гроб и поставили на лавку в переднем углу. Саван не стали покупать, сойдет и из домашнего полотна, все одно гнить ему в земле. Гроб смастерил Ионел по просьбе Лудовики, а за то она обещала дать племяннику осенью меру пшеницы. Зато венок купили в городе самый что ни на есть дешевый, но с живыми цветами, поэтому не приставили его к гробу, как полагалось, а вывесили на веревке за окно, чтобы все видели: не жалеют они денег для покойника, венок ему из живых цветов купили, и не где-нибудь, а в городе.

Люди только головами качали:

— И откуда в них столько спеси?

Валериу решил волов напоить: лучше поздно, чем никогда, а народ ему не помеха, но напуганные волы шарахнулись от людей, стали метаться, бодаться, лягаться. Один даже едва не пырнул острым рогом старую подслеповатую цыганку. Сама не своя от страха, она каким-то чудом спаслась, юркнула в сени, а Валериу еще и посмеялся над рей, спросил участливо:

— Что, Маришка? Приласкал тебя вол? Видать, ты ему приглянулась!

— Чтоб ты так дьяволу приглянулся на том свете, парень…

Мужики, из богатых придирчиво осматривали скот, выискивая у него недостатки: походка нечистая, на холке идешь от ярма, рог криво растет. Валериу про каждую пару рассказывал, как, да где, да когда купил, в Сымпетру или в Сынжерзе, да какими они были бычками, тот вон бодался, никого к себе не подпускал, а другой ни за что не хотел стать под ярмо. А теперь они смирные, как овечки, вот только баб терпеть не могут, но, может, так оно и должно, за что баб любить? Сами же видели, как завидят бабу, тут же на нее кидаются.

Интересующиеся в ответ рассказывали, какие у них замечательные волы, не такие норовистые, как эти, но крупные, с крепкими шеями, и рога правильно растут, и блестят, будто кто их нарочно каждый день маслом смазывает. Словом, уркановским волам под стать, разве самую малость похуже.

Хотя Лудовика с самого утра бдительно следила за Симионом, все же он потихоньку успел приложиться к бутылке. До обеда он несколько раз наведывался в село то: за тем, то за другим, а там со своими приятелями по случаю в корчму заглядывал и пропускал стопку.

Теперь он бестолково слонялся среди людей, без шляпы, нечесаный, красный от жары, засучив рукава рубахи выше локтя, точно собирался резать свинью, и со всеми заговаривал, всем давал указания. Он был очень горд, что в его доме собралось столько народу, что все перед ним расступаются, давая ему дорогу, все стараются предупредить его желания. Никогда еще в жизни он не чувствовал себя таким важным. Поэтому старался не терять достоинства, говорить кратко, четко, немногословно, как и надлежит истинному хозяину.

Первое потрясение смертью отца прошло, теперь он думал, что не мужское это дело долго предаваться унынию даже из-за смерти близкого человека.