Павел Дан - Избранное

Он поднялся, пошел к колодцу, вылил из ведерка воду, что нагрелась от солнца, зачерпнул свежей и пошел со двора прочь. Отправился он будить Рому, который наверняка все еще видел сладкие сны…

Перевод М. Ландмана.

Далеко за полдень ясное и жаркое небо будто саблей вспорол истошный, душераздирающий вопль:

— Караул! Жизни лишают! Вор! Люди добрые, помогите! Убивают! Во-о-рюююга!

Поначалу все на миг оцепенело. Перестали трепетать листья на деревьях, остекленел воздух. Насторожил гребешок сидевший на задранной тележной оглобле петух и, подняв одну ногу, дал курам знак молчать — цыц! Свинья, что паслась на привязи, припустилась во всю прыть бежать вокруг колышка, едва не удавилась.

Но, узнав знакомый голос, петух спрыгнул со своего насеста к подружкам, свинья мирно принялась рыться в земле. Разлегшийся в тени церковного сада поп сложил газету, которую он взял почитать у нотариуса, так как вот уж несколько дней был в ссоре с учителем, — и, сунув газету под голову, зажмурил глаза и задремал.

В это время в селе лишь он да два-три старика инвалида — вот и все мужики, остальные от мала до велика в поле. Пшеница давно созрела, колосья, набухнув до предела, грозили вот-вот осыпаться на землю. Палящий зной мог в любую минуту смениться грозами, ливнями, градом.

На улице перед воротами, каждая на своей лавочке, сидели старухи: пряли пряжу, сплевывая кострицу, убаюкивали внучат, когда те, проснувшись, поднимали крик, — и болтали, болтали без умолку и о том и о сем, как оно и положено старухам.

— Опять Костан драку затеял со своей благоверной, — сказала одна.

— А чего ему еще делать?

— Скучно, вот дурью и мается.

— И то верно. Умрешь со скуки. Днем спи, ночью воруй.

— Ох, призовет их господь на страшный суд да спросит…

— Чего спросит?..

— Ясно чего: ты Настасьиных кур резал? Ты попову пшеницу воровал?..

— И велит дьяволу нанизать их на вертел — и жарить, жарить…

— …Караул! Убивают! Во-о-рю-ю-га!

Старухи опять примолкли, повернув головы туда, откуда взметнулся крик. Костанова «благоверная» со всех ног улепетывала со двора, но, зацепившись за что-то, растянулась, юбка у нее задралась и оголила все потаенные прелести.

Тут же вскочила она на ноги, но не торопясь прикрыть наготу, а испугавшись, что супруг ее настигнет.

Костан, сделав вид, будто догоняет ее, потопал ногами и помахал в воздухе пучком крапивы, зажатым в гигантском кулаке:

— Вот я тебя!

Костан, сын Шакалюхи, был весь будто из камня высеченный: высокий, статный, широкоплечий, лобастый, с орлиным носом; чистенький и выхоленный, как поп. Глаз от него нельзя было оторвать. Бабы всегда гадали, каков же он был в молодости?

В свои пятьдесят с лишним лет он еще запросто подымал мешок с пшеницей в пять пудов.

А в молодости был он парнем бедовым. Не приведи господь было кому схлестнуться с ним, встать ему поперек пути. Если против него шли двое, он принуждал их драться между собой; если противников бывало больше, он хватал в руки тяжелую палицу с железным наконечником и размахивал ею вокруг головы, никого не подпуская. А кому удавалось вскочить в круг, того настигал нож. Многие смельчаки, поднимаясь по ступенькам к богу в рай, поминали недобрым словом Костана.

Но мало-помалу Костан остепенился, оставил свои молодецкие игры, предоставив их желторотым шкодникам и похвальбишкам, а сам зажил тихой жизнью вора. И днем и ночью подбирал он лишь то, что плохо лежало. Все это знали, и все помалкивали. Кому же охота с таким связываться. Подстережет он тебя где-нибудь на дороге, подойдет и спросит: «Далеко ли, мол, собрался?» Только тебя и видели. Даже жандармы предпочитали обходить его стороной, благо не оставлял он никаких следов.

И Ульяна была баба ему под стать, крепкая, выносливая: побои она сносила с упорством великомученицы, но, бывало, вдруг лопнет у нее терпение, тогда только держись: швыряет ему в голову все что попадет под руку — котел с горячей мамалыгой, кастрюлю с кипятком, секач… Впору бы и ей было угомониться, немолода она была, волосы у нее давно побелели, да где там, недаром говорится: горбатого могила исправит.

Подобрав подол, Ульяна через лаз перемахнула на соседнее подворье. Настасья пряла в сенях и, завидев непрошеную гостью, подумала: «Вот уж по ком я не соскучилась».

И недели не прошло, как Ульяна стянула у нее двух жирных, откормленных уток. Настасья готовила их на продажу, чтобы купить себе к петрову дню обновку, — вот и купила!

— Опять я к тебе схорониться, Настасьюшка, — проурчала Ульяна.

— Слава богу, места всем хватит. Заходи, коли пришла. Вот только…

— Уж ты поверь, Настасьюшка, не я их у тебя украла. Отсохни у меня руки, ежели я… Все он! Он, ворюга!.. Покарай его господь! Зажарил их, сожрал, а уж тогда сознался, откуда они!

— Мы не богаче вашего, тетка Ульяна.

— А то я не вижу? Я ж говорю: ворюга! Я ему: «Бога ты не боишься, окаянный, у бедняков, у соседев красть. Накажет тебя господь!» Ты уж не серчай, милая, есть у меня пятнадцать утят, как подрастут, тебе верну двоих. Как только подрастут, так твои и будут…

Настасья понимала, что случится такое в тот самый час, когда рак на горе свистнет, но промолчала. А Ульяна, задрав подол юбки, стала разглядывать обожженные крапивой ноги.

— Смотри, какие волдыри вскочили, чтоб ему пусто было!..

— Ты только в холодной воде не мочи, ноги-то…

Ульяна, не поднимая головы, оправила юбку и спросила:

— Симион твой вернулся?

— Нет еще.

— Нынче скот вздорожал, особливо дойные коровы. Илие, сын Нику, продал старого вола за шесть тысяч. А за вашу буренку тысчонок восемь отвалят, не меньше. Это уж как пить дать…

Настасья только губы поджала: «Откуда же она про корову знает?» Разговор о продаже шел ночью, после ужина, и старосту подняли еще до свету, в другое время он, может бы, и люто осердился, что среди ночи приперлись, да ему самому нужно было на ярмарку. Симион с сенокоса вернулся поздно, и ужинать сели поздно, за ужином и завели разговор. Выходит, Ульяна под окном подслушала. От нее любой пакости жди. Ах ты, страсть какая!

Она вдруг живо представила себе глухой лес где-нибудь возле Кобора, куда и птицы не залетают. Симион идет по дороге, чуть подвыпив, как и полагается после удачной продажи, а Костан притаился в засаде, потом выходит навстречу Симиону с поясом в руке и отнимает деньги.

— Господи-владыко, не оставь нас! — бормочет Настасья вслух.

Была она еще молодая, всего третий год замужем, но детей у нее не было. Бабы болтали, будто из-за этого разлад у нее с мужем, оттого, мол, и исхудала, как шкелет, а ведь девкой какая видная да ладная из себя была. Иссушила ее тоска. Разве ж узнать ее, прежнюю, в этой замученной, испитой женщине. Про худобу ее бабы тоже нехорошее говорили. А за три года она и впрямь изменилась, не узнать: прежде веселая была, певунья, а теперь будто подменили. Тихая стала как мышка, по дому и то на цыпочках ходила.