Павел Дан - Избранное

Учитель в это время — о великий демократ! — попрощался за руку с ребятишками и стал расспрашивать старуху, хорошо ли несутся куры, сидят ли клушки на яйцах, каков уродился лук. Как бы случайно он оказался у калитки вместе с нотариусом, который без конца передавал воздушные поцелуи для той девушки из Турды.

Тут учители повернулся и, не говоря ни слова, снова подошел к девушке на крыльце и о чем-то забубнил.

Оставшись наедине с нотариусом, студент небрежно спросил:

— И давно ты знаком с этой мадемуазель?

— Да уж года два, а то и больше… Но близко мы познакомились лишь месяца два тому назад, очаровательна, не правда ли?..

Если бы не слепящие лучи закатного солнца, повисшего над вершиной горы, нотариус мог бы разглядеть ехидную усмешку, мелькнувшую на губах студента.

— Не нахожу… Я тоже давно ее знаю… Но очаровательной я бы ее не назвал…

— О вкусах не спорят.

Так ответил нотариус, а про себя подумал: «Наверняка этот хлыщ получил от ворот поворот и теперь изливает желчь как только может». Он приостановился, дав студенту возможность уйти немного вперед, и сам достал из кармана тот самый розовый конверт, достал из него что-то и стал долго и внимательно разглядывать.

— Эй, что ты там застрял? Идем, что ли? — окликнул его студент, обернувшись. — Брось ты о ней думать, все равно она тебя не любит.

— Спорим?! Ставлю десять бутылок пива.

— Идет. Сегодня же у попа и выпьем. Проиграл ты.

Нотариус догнал его и сунул ему под нос то, что так долго рассматривал: фотографию Мариоары. Торжествующе глядя на соперника, он как бы всем своим видом спрашивал: «Ну, что ты на это скажешь?»

— Да ты ее просто выклянчил, вот и все.

Нотариус рассвирепел. Между обоими запорхали крепкие словца, такие, что никакая бумага не стерпит.

— Позвольте… позвольте… — пробасил вовремя подоспевший учитель, встав, как огромный дворовый пес между дерущимися петухами. Он взял из рук у нотариуса фотографию.

На миг ему показалось, что его зеленые очки помутнели и треснули, потому что уж слишком лицо девушки смахивало на лицо учительницы, а этого ни в коем случае быть не могло. Он протер очки, еще раз глянул, отставил фотографию, снова приблизил к глазам: нет, нет, тут было явное недоразумение.

Он быстро достал из кармана другую фотографию, сопоставил их, глядя поочередно то на одну, то на другую. Увы, сомнений быть не могло — на обеих снимках была одна и та же девушка.

— А вот вам для комплекта еще один снимок! — весело сказал студент, сунув учителю в руки еще одну фотографию.

Учитель остолбенел. Он раскрыл рот, желая что-то сказать, но впервые в жизни дар слова оставил его, и буркнул он что-то совсем невразумительное: «Черт знает что!», или: «Ничего не понимаю!» — впрочем, что он сказал, так и осталось невыясненным…

— Давно, давно бы вам пора ее узнать.

Студент спокойно стряхнул пепел и снова затянулся.

— Ну, я ей покажу… Я, я… я это так не оставлю… Я ей такое скажу, такое, чтобы она… раз и навсегда… кокетка!.. — разорялся нотариус.

Учитель порвал все три фотографии на мелкие клочки и яростно топтал их ногами, но и этого ему показалось мало, повернувшись, он презрительно плюнул в сторону дома, где еще так недавно расточал улыбки и комплименты.

— Знайте, знайте, что она самая обыкновенная… девчонка, как все другие… нет, как все они вместе взятые!.. Пойдем к попу, выпьем для успокоения. Нотариус обещал поставить десять бутылок пива.

И, шагая по тропинке в деревню, он миролюбиво урезонивал разбушевавшихся спутников:

— И охота вам ее ругать? Оставьте это на завтра! Придете, объяснитесь, а сегодня пойдем выпьем… То-то поп нам обрадуется! Верно, нотариус?..

Он шел впереди, сдвинув на затылок шляпу, шел не торопясь, вразвалку, но с высоко поднятой головой. Любовное затмение опять миновало, и был он студент последнего курса юридического факультета, без пяти минут судья, важный, высокомерный. Шел он к попу выпить стаканчик-другой винца да всласть посмеяться над этими двумя горе-влюбленными…

Перевод М. Ландмана.

Мороз разрисовал стекла мраморными узорами. Стены покрыты изморозью, из двери в комнату сочится холод, крепкий, как уксус. Тебе пора вставать, и ты мужественно сбрасываешь одеяло, дрожащими руками натягиваешь брюки, лязгаешь зубами, холод пробирает до костей, до печенок, ты начинаешь кашлять и… не выдержав, уже одетый, снова ныряешь под одеяло, хоть чуточку согреться… Бр-р-р!.. До чего же ты замерз!..

Вот если бы у тебя затопили печь, ах, если бы затопили, зубы у тебя не выбивали бы барабанную дробь. Но, увы, отвести душу ты можешь только руганью. Но кого ты собираешься ругать? Государство, которое ежемесячно платит тебе? Правда, платит очень мало, ничтожно мало, и все же вполне терпимо, чтобы как-то сводить концы с концами, или, иначе говоря, залатать дыры, проеденные проклятой бедностью.

А может, ты собираешься ругать людей, которые произвели тебя на свет для столь безрадостной участи?

Нет, нет! Глупости! Теперь главное — встать. И ты встаешь. Встаешь, занимаешься гимнастикой: раз-два, раз-два!.. Сердце бешено колотится, вот-вот выскочит из груди и покатится, покатится… куда-то… Как хочется есть! В поисках съестного ты рыскаешь по комнате, находишь на дне ящика завалявшуюся корку хлеба и тут же кидаешь ее обратно, она падает на дно ящика со стуком, как камень.

Такая еда и у самого голодного аппетит отобьет. Не позавтракав, ты отправляешься в школу. Мороз кусается, да так, что ты уже не чувствуешь ни рук, ни ног. С тобой здороваются ученики, приходится извлекать руки из карманов, отвечая им.

В классе собачий холод, на улице туман, за окном сплошная пелена, видны лишь стоящие под окном заиндевевшие липы и акации, похожие на ветвистые серебряные канделябры. Но что тебе до всей этой красоты, если ты мечтаешь лишь об одном: как бы согреться. Закрыв журнал, ты начинаешь срывать зло на учениках.

— Почему не затопили? — спрашиваешь ты.

— Нету дров, господин учитель, — отвечает кто-то. — Нам дают только по …надцать поленьев в неделю…

— Так распорядился директор, — добавляет другой.

— Надо говорить: господин директор, болван! Сиди и помалкивай, тебя никто не спрашивает.

По правилам педагогики личность директора изымается из разговора: жена Цезаря выше подозрений.

Урока ученики не знают, ты мучаешься насморком, не отнимаешь платок от лица, все время чихаешь, чихаешь, глаза у тебя красные как у кролика и все время слезятся. Но никого это уже не забавляет. Прежде звонкий смех ребят вызывал у тебя умиление, радость, ты и сам позволял себе шутить с ними. Теперь все насуплены. Все сидят за своими партами нахохлившись, ни дать ни взять карлики, засевшие в окопы перед наступлением. Они дрожат от холода, жмутся друг к другу, смотрят на тебя недоверчиво, маленькие волчата, не понимая, зачем они притащились в школу, зачем ты их тычешь носом в книгу; что им за дело до каких-то латинских пословиц, до правил латинской грамматики, до исторических выкладок Тита Ливия.