Павел Дан - Избранное

— Что ж тебя там, где шлялся, не покормили? — в тон матери спросила Сусана.

Из кухни дразняще вкусно пахло жареным цыпленком. Тоадер вошел, поднял крышку на кастрюле.

— Ты чего по кастрюлям лазишь?! — завопила дочь. — Для тебя, что ли, готовили? Еда есть, да не про вашу честь. Для тех она, кто трудился, шил, стирал, прял… Ишь какой едок выискался, полдня до дому с пастбища добирался.

Она вырвала у него из рук кастрюлю, и вся еда вывалилась прямо на землю, маленькую суглинистую плешинку во дворе, возле кухни.

— Жрать захотелось? Вот я тебя сейчас покормлю! — крикнула Тодорика и хотела ударить его по голове веретеном.

Тоадер выхватил у нее веретено, отшвырнул прочь, голубиная душа, не стал он с ней связываться, отошел в сторонку, только ругнулся в сердцах.

— Иди, не приставай!.. Тварь!

Не драться же ему с ней было? Тронь он ее хоть пальцем, подняла бы хай на все село. Господь с нею, подумал он и тяжело вздохнул.

Возвращалось стадо, корова мычала у ворот. Тоадер пошел, отворил калитку и отвел корову к поилке у колодца.

Этот большой двор, окруженный со всех сторон высокими акациями, да старый бревенчатый дом Тоадер купил некогда у барона Иошека, но не у того молодого, что ездит на двуколке и торгует молоком да огурцами, а у прежнего, старого барона, что катил в экипаже, запряженном четверкой белых коней.

Лишь год назад, как вернулся Тоадер из Америки, разобрал он старый баронский дом и выстроил себе новый, ладный такой, что поглядеть любо-дорого. И сарай у ворот тоже раскидал по бревнышку, а то, упаси боже, обвалился бы случаем скотине на голову.

Коли посылает тебе господь деньжат, то и ты оказываешься хозяином не хуже людей.

Вот только колодец не наладил, руки все не доходили, а ведь совсем никудышный стал колодец-то.

Еще с зимы было к нему не подступиться; земля по краям осыпалась, провалилась, от старого колодезного сруба осталось одно трухлявое бревнышко, торчащее из провала, точно последний гнилой зуб изо рта дряхлого старика.

Ох и намаялись, таская воду от соседей да гоняя скот на водопой к речушке. Но дошла очередь и до колодца, месяц назад Тоадер нанял себе в подмогу трех цыган, всю грязную воду вычерпали до капельки, углубили его на целых пять саженей, вымостили дно и стены камнем, только сруба нету, потому как плотники у Борша заняты, обещались не сегодня завтра прийти… в крайнем случае через недельку… Покуда колодец досками застлан, чтобы свинья или, скажем, корова туда не свалились — это ж верная смерть.

Тоадер снял дощатый настил, опустил в колодец журавль и зачерпнул ведерко воды, да так и застыл, держа руку на журавле и стоя спиной к дому.

Улегшаяся было утренняя обида на жену за то, что пришлось ему после бессонной ночи, вернувшись с мельницы, еще и корову вести в стадо, с новой силой обожгла душу.

Всю жизнь он в поте лица работал, думал, что будет у него на старости лет и миска горячей замы, и свой угол, и подушка под головой. А где это все? Нету. Неужели ничего он не заслужил? Даже такой-то малости? Стоит ли после этого работать? Для кого?

Как громом пораженный стоял он у колодца, вода из накренившегося ведерка струйками проливалась на землю, а Тоадер стоял, не замечая, стоял, не в силах сдвинуться с места.

Ему вдруг захотелось не быть, исчезнуть с лица земли, не топтать ее больше ногами, уйти в нее, стать ею…

— Шевелись, ты, рохля! Ну и работничек! Так ты до утра опять провозишься! — крикнула Тодорика с другого конца двора.

— Да, да… — бессмысленно пробормотал Тоадер.

Нет, это не было согласием: он и не слышал, о чем говорила жена, он поддакнул какой-то своей, из глубины души поднявшейся, потаенной мысли, о существовании которой еще минуту назад и не подозревал. Эта мысль, беспощадная и страшная, казалось, придавила его своей тяжестью к земле, да так, что он и рукой не мог шевельнуть, с места сойти не мог, а стоял, тупо уставясь под ноги; и если он поначалу вздрогнул, то лишь поразившись, как этот резкий голос проник в его мысли.

— Да, да…

Больше он ничего не слышал, а жена все бранила его, бранила…

Грустными, потерянными глазами смотрел он в провал колодца, и ему казалось, что оттуда на него тоже глядит кто-то, глядит пронизывающим насквозь, пытливым взглядом, глядит и в безысходной тоске бьется, бьется головой о каменные стены.

Протяжное коровье мычание раздалось у него над ухом, пронеслось над всем селом и, ударившись о кладбищенский холм, заглохло.

Скрип тележных колес, блеяние, кудахтанье, хрюканье — все то, чем каждый вечер оживлялось село, — находилось где-то далеко-далеко.

Он ничего не слышал и не видел. Кругом воцарилась непроницаемая тишина; точно по велению божьему застыли даже деревья. А в середке этого пустынного безмолвия, в самой его сердцевине, находился он, Тоадер, стоял, держа руку на журавле, стоял, глядя в дыру колодца, медленно наполняющегося пепельными вечерними сумерками.

Вдруг перед глазами возникло видение: прилавок и маленькая голова с выпученными зелеными блеклыми глазами, — венгр из Телепа. Подняв назидательно палец, он говорил: «Плохой, совсем плохой баба был, и мужик раньше умирал».

Видение исчезло: Тоадер сделал неверный шаг, а может, — кто скажет? — камень вырвался из кладки, выскользнул из-под ног…

Те пытливые глаза со дна колодца ринулись ему навстречу; колодец превратился в огромную разинутую пасть, она поглотила его и сомкнулась.

…Тодорика оцепенела, еще миг она ошарашенно смотрела на болтающееся на конце журавля пустое ведерко.

Потом как одержимая бросилась к колодцу, вскочила на долбленую поилку и заорала диким, душераздирающим криком на все село:

— Помогите! Спасите! На помощь! Скорей! Этот осел в колодец свалился!

Сосед, разгружавший воз с сеном, кинулся к забору, плечом выломал две доски и огрел Тодорику вилами, чтоб замолчала.

Глубокая, взбаламученная вода смотрела на людей, столпившихся у колодца, враждебным оком старой воровки. Она как бы спрашивала: «Ну, чего столпились? Чего глазеете? Не брала я ничего!»

Принесли стоявшую у скирды длинную шестиметровую лестницу. Спустился в колодец крестник Тоадера, подцепил его багром, подвязал веревками подмышками и, кинув конец наверх, крикнул:

— Тащи!

— Раз-два, взяли!

— Еще разок!

— Подхватывай за ноги!

— Клади наземь.

— Полегче, вот так…

При падении Тоадер о камень разбил голову. Растрепанная, без платка, с расширенными от ужаса глазами, Тодорика металась по двору и голосила:

— Ох, Тоадер, что же ты наделал, прах тебя возьми! Люди болтали, будто я тебя бью. Ох и взгрела бы я тебя, света бы ты невзвидел! Ох, разрази тебя гром! Осрамил, на все село нас осрамил!..