Павел Дан - Избранное

Дрожащей рукой он поставил стакан на стол, сел на прежнее место, оперся на посох и за весь вечер не проронил больше ни слова. Но никто его молчания не заметил, потому что на всякие речи он в ответ тихо, ласково и мудро улыбался, и всем казалось, будто и он участвует в разговоре.

Ион, прозванный в деревне Сбоку Припека, длинный и смуглый верзила с огромным носом, выпил водку, будто ледяной воды хлебнул, и с таким стуком поставил стакан на стол, что чуть не разбил.

— Ох и крепка! Ну и крепка, зараза!

— Крепкую-то деткам пить не дозволяется, как бы горлышко не застудилось.

— У кого брали, у жида или у Йожефа?

— У жида, — ответил Василе из другой комнаты.

— Правильная водка. У Йожефа брать нельзя — одна вода.

— Кабы вода! Помои!

— Румыны пашут, сеют, жнут, а у еврея водку пьют. Знать, каждому свое…

— Ах, обожгла, хороша!..

— Ежели водка не жжется, то лучше колодезную пить. Один хрен! Вода-то еще послаще.

— Ты, мил друг, наливай, а не заливай. Ишь язык-то рассупонил, — оборвал говорившего Подариу, с сожалением наблюдая, как пустеет вторая бутылка. — Как бы светать не начало. Торопись, наливай. Нету у нас другого занятия, как тебя слушать?..

После третьей бутылки мужики разгорячились, скинули шерстяные полукафтанья, остались в одних рубахах да штанах.

Зипуны, фуфайки, кафтаны — все сложили на кровати в ногах покойника, так что его и не видать было за горой одежды.

Головы отяжелели, многих стало клонить в сон, они сидели понурившись, как колосья, налитые зерном. Сидящие за столом парни тоже уронили головы на ладони, и по мосточку менаду сном и бдением на цыпочках поплыла дойна.

Песня тянулась долго и монотонно, озаряемая лишь редкими вспышками воодушевления, потом опять затухала и опять тянулась вяло и заунывно.

Пели, будто не слыша самих себя, бубнили знакомые слова песни, как бы не вникая в их смысл, точно им дела не было до того, о чем поется, все же пели стройно, слаженно, управляемые не самими собой, а кем-то посторонним.

Порой, когда песня резко обрывалась, выделялся чей-нибудь отчаянно одинокий голос и тут же прятался, пугаясь своей громкости и оторванности от других. И тогда гробовая тишина воцарялась в доме.

Насытившись тишиной, песня вновь потихоньку ожила, разгорелась, сильней, сильней, и потянулась как вначале, печально и заунывно, пока не достигла конца. И снова дом наполнился тишиной, раздираемой иногда старческим храпом.

Желая взбодриться, парни затеяли игры в «хлопки» и «дорога в рай». Подариу отправился домой и вскоре вернулся, довольный сел за стол и с важным видом похлопал себя по карману.

— Принес что? — любопытствуя, спросил один из парней.

— Принес, да не про твой нос, ты вон ступай с пацанами повозись.

Наигравшись вволю, вытерев потные лица, парни опять расселись за столом, и тут-то Подариу торжественно извлек из кармана колоду карт.

— А деньга имеется?

— Предъяви, на слово не верим…

— Нате, сосунки…

Подариу достал из-за пазухи красный платок, развивал и выложил на стол пять леев.

— Деньги ваши будут наши! — ринулся к столу Ион, сын Мэмэлиги.

— Пойди у мамки попроси пятачок, — охладил его порыв Подариу.

— Есть у меня свои деньги. Я играю!

— Кто играет, покажь, чем богат!

Парням не хотелось открывать друг другу заветные места, где спрятаны у них деньги, и они разбежались по углам: одни доставали свои сбережения прямо из кармана, перемешанные с крошками хлеба и табака, другие из-за кожаных поясов, из грязных платков и тряпиц, а один даже выбежал во двор и вытащил из-за пазухи маленький кожаный кошелек. Каждый выложил деньги на стол. Расселись, подперев подбородки и бдительно следя за своим богатством, чтоб не уперли, а сами пытались неприметно слямзить чужое. Когда им это удавалось, они весело хохотали и подтрунивали друг над другом.

Подариу стасовал колоду, достал снизу карту, положил наверх и не глядя протянул карту парню, сидевшему с краю стола:

— В банке пять леев, — сказал он. — На сколько идешь?

Тот жадно глянул на деньги банкомета, перевел взгляд на свои и, не решаясь рисковать кровными, с вызовом сказал:

— Ишь какой ушлый… Иду на два лея. Для зачина хватит. Сдавай.

Подариу дал ему карту, потом другую и еще. Тот остановил: хватит! Тогда банкомет взял себе.

— У меня восемнадцать, — показал он карты. — Ежели у тебя больше, твоя взяла.

— Больше! — радостно сообщил парень, открывая карты.

Нестриженые, взъерошенные головы парней сгрудились над картами, долго подсчитывали. Сумма очков должна была быть не меньше девятнадцати, но не больше двадцати одного. После долгих подсчетов Подариу выделил из денег два лея.

Гаврила, так звали парня, сгреб деньги, поплевал на ладони и радостно почесал в затылке — на счастье!

— Повезло тебе! — уныло одобрил Подариу.

— Тут не везенье, а соображенье. Котелок варит, понимаешь? Соображать надо, прикидывать, прежде чем карту брать.

Он опять решился, прикинул, сообразил и… проиграл. Подариу ликовал.

Карты были замурзанные, старенькие, переходившие от деда к отцу, от отца к сыну.

Бог весть сколько поколений пользовались этими растрепанными и засаленными картонками, коротая время на бдениях.

Хранили их за балкой, под потолком, поэтому были они засижены мухами, покрыты копотью, краска на них облупилась, очки были порой едва видны. Чтобы разглядеть, приходилось их подносить к самой лампе. Считали, тыча пальцем, спорили, ссорились, дело порой доходило чуть ли не до драки.

Каждый игрок, прежде чем решиться на что-то, подзывал соседа, показывал, советовался, брать еще или не брать, и только после этого, замирая, прижимал свое сокровище к сердцу.

Они готовы были перегрызть друг другу глотку из-за каждого лея. Размахивали кулаками. Бранные слова не сходили у них с языка. Ругались привычно, сотрясая воздух железным грохотом, от которого звякала посуда на гвоздях и звенели стекла в окнах. Иногда среди хохота и потока диких ругательств наступало вдруг затишье, тут же захлестываемое новым потоком крика и брани.

Висящая у потолка лампа с трудом разгоняла сгустившуюся тьму, пронизанную запахами дыма, пота, махорки.

В изголовье у покойника стояла миска с маленьким мигающим огарком свечи.

На покойника, чтобы прикрыть рану на голове, надели шапку, на ногах были постолы, все еще мокрые, с них на пол капала вода. Глаза у него глубоко запали, казалось, что он умер незнамо как давно.

Кожа на лице так натянулась, что под ней можно было пересчитать зубы.

Чудилось, будто и после смерти он испытывал голод и отпечаток его виделся даже на мертвом, кротком его лице.

Ночь шла к концу. Игроки уже притомились, играли без прежнего азарта. Многие откровенно клевали носом. Мужики и бабы, приютившись кто где, тоже подремывали.