Павел Дан - Избранное

Только Тодорика за всю ночь не сомкнула глаз. Она беспрестанно думала о случившемся, и, чем больше она об этом думала, тем жальче ей становилось себя. Дойдя до полного отчаяния, она уселась в изголовье умершего на трехногий стул и запричитала громко, в голос:

— Плачешь, Тодорика? Плачешь о мертвом? — произнес некто весьма странный.

Его появление в доме было столь неожиданным, что все невольно уступили ему дорогу, точно видели перед собой привидение. Человек этот был громадного роста, он едва умещался под потолком; трудно было себе представить, каков же у него посох, если сам он такой великан? Был он в одной рубахе и белых штанах, подвязанных под коленями скрученной в жгут соломой, скулы у него все время двигались, точно он выковыривал языком из зубов застрявшее мясо.

Он приблизился к покойнику, бережно потрогал под ним подушку, потрогал простыню.

— Вот! — произнес он громогласно и торжественно. — Нехороши вы, люди, нехороши! Лежит Тоадер на чистой как снег простыне, лежит на вышитой чистой подушке. Глядите. Что ж вы сказывали, будто ни женихом, ни после свадьбы не спал он на простыне. Кто такое сказал? Кто? Пусть теперь придет и сам убедится. Обманывать нехорошо! Врать грешно! Где этот обманщик? — Он отломил от хлеба крошку, пожевал, как бы пробуя. — Что ж вы сказывали, будто ест Тоадер одни кукурузные лепешки, хлеб из белой муки едят только жена да дочка? Где этот обманщик? Вот теперь я доподлинно вижу, что все брехня и напраслина! И ты, Тоадер, и жена твоя, и дочка завсегда ели ситничек. А кто не верит, пусть сам отведает. Такого белого да пышного хлебушка ни в одном доме не найдешь. Тодорика — дочь богатого хозяина, умела она вкусный хлеб испечь для мужа. — Он взял с полки кукурузную лепеху, положил рядом с хлебом; все в селе знали, что именно этими лепешками и кормила Тодорика мужа. — А кукурузные лепешки Тодорика пекла для скотины, свиней кормить, а ежели свежие, то и нищим подать. А не мужа, который днем и ночью трудился, чтобы все в доме было как у людей. Верно, Тодорика?

Тодорика ничего не ответила, только глубже надвинула на голову платок, почти закрыв глаза.

Люди, слушая, столпились у дверей, игроки забросили карты, кое-где слышался смешок.

— Смеетесь? А чего смеетесь? Может, я чего не так сказал? Может, не правду чистую сказал?

Смех одолевал всех сильней и сильней.

Шу́та — так звали этого человека. Был он из того рода людей, мудрых и чудаковатых, что встречаются почти в каждой деревне. Дожди у них посевов не выбивают, скотина двор не пачкает.

В то время как другие мечутся, суетятся, захлебываясь своими заботами, эти чудаки живут себе как бог на душу положит, полеживают себе безмятежно на травке, в кустах бузины. Их ли вина, что небо летом такое синющее и так чудесно поют птицы? Бедность им как бы совсем не в тягость, полный у них дом ребятишек или ни одного. И во всю жизнь ходят за ними всегда две няньки: жена да нужда. Они радуются жизни независимо от того, как им живется. Другие бьются в цепях невзгод, а они как бы и не замечают своей бедности. Чужды им и крестьянские две страсти: земля и деньги, — не властны они над ними.

В деревнях, где имеются подобные чудаки, их слов боятся пуще дубинки, пуще огня.

Шута покрутил свой левый ус, намотал на палец и снова заговорил, на этот раз удивительно точно уподобляя его сварливому голосу Тодорики:

— Спишь, бестолочь! Спишь?! Весь народ давно пашет и сеет, а ты дрыхнешь без задних ног! Чтоб тебе и вовсе не проснуться, паразит несчастный! Другие мужики по два часа спят и тем довольны, а тебе и суток не хватает. В поле с тяпкой спишь, за столом с ложкой спишь! Дармоед чертов, поганец! И откуда ты такой взялся на мою голову, паразит! Что же мне с тобой делать? Может, мать тебя спросонья зачала, что ты такой малахольный? Уж это точно, спросонья. Ладно бы спал, да работу делал по-людски! — завопил Шута, подлаживаясь под голос Тодорики. — Так нет же! Вся работа козе под хвост! На прополке ты всю кукурузу губишь! А как пшеницу косишь, ее будто гуси выщипывали! Воз нагрузишь, он у тебя всегда набок заваливается. За что мне такое наказание, чем я провинилась перед богом? Господи, почему я гублю свою жизнь с таким олухом? Бедная я, бедная! Что же мне делать? Что же мне делать с то-бо-о-о-ой!.. — запричитал Шута и вдруг заорал как ужаленный: — Сволочь! Паразит! Бездельник! Только и знаешь, что по бабам шляться! Скотина! Со всякими шлюхами нюхаться! Мерзавец! Думаешь, не знаю? Сказал мне Рафила, сын Бурсука, как он застукал тебя с Маришкой Бондок в кукурузе старосты! Господи, как же я терплю этого распутника?! Я дочь богатых родителей, понятно тебе, голодранец! Бо-га-а-а-тых! — Шута воздел руку к потолку.

Сусана, не выдержав, бросилась к нему, бабы с трудом ее удержали.

— Ты, дядя Трандаф, не очень-то! — Таково было настоящее имя деревенского чудака. Шута была его кличка. — Ты нас не задевай! Мы и сами про себя все знаем! Ты на себя лучше погляди!

Шута пропустил ее слова мимо ушей и продолжал с прежним пылом:

— Покарай тебя бог, бездельник, лодырь, потаскун! Только и знаешь, что жрать да спать! Бездельничаешь весь день, а еще жалуешься, что никто тебе не помогает! Тьфу на тебя! — Шута плюнул в сторону покойника. — Убирайся! Чтоб глаза мои тебя не видали! Кипятком ошпарю!.. Караул! Убивают!.. Люди добрые, помогите, этот подлец зарезать меня хочет! Спа-си-и-те! — Шута кинулся к дверям, как это всегда делала Тодорика, чтобы показать соседям, будто Тоадер и в самом деле лупит ее.

Слушая, кто смеялся, кто хмурился. Первые, разумеется, принадлежали к родне Тоадера, а вторые — Тодорики. Две бабы, сидя в углу, согласно кивали головами.

— А ведь верно, так она кричала!

— Знамо дело.

Лодовика Крынжалэ будто с цепи сорвалась: накинулась на Тодорикину родню.

— Вы кто, мужики или бараны легченые?! При вас измываются над сродной сестрой, а вы молчите? Эх, вы!..

— Надо ему сказать ласково, вы как-никак родня, заступитеся, — подсказала какая-то старая дева.

— Да кто он такой, чтоб измываться? Был бы еще человек как человек, справный хозяин, а то так, пентюх малахольный, голь перекатная!

— Эй, Василе, подь сюда.

— Ну, чего тебе?

— Черта лысого, вот чего! — зло ответила ему жена, сущая ведьма, на ней было навернуто столько юбок, напялено столько кофт, что маленькое, сморщенное, точно после стирки, невзрачное личико ее едва можно было разглядеть в этом ворохе тряпья. — Слышь, что говорят? Будто мы не родня. Вон сколько свояков да братанов, а вступиться за бабу некому. Некому вытолкнуть насмешника за дверь, чтоб убрался ко всем чертям. Дозволено ли измываться над бедной вдовой, да в собственном ее доме?