Павел Дан - Избранное

В полуоткрытых глазах горят два страшных, мертвых огонька.

Сидящему у изголовья сыну кажется, что отец вовсе не умер, а лишь уснул. Вот-вот откроет он глаза, встанет и спросит, как обычно спрашивал, просыпаясь после летнего полуденного сна:

— А мать где?

Сидящая в изножье мать уже все слезы выплакала. Старая, сгорбленная, она похожа на ржавую согнутую скобу, одним острием вбитая в землю, а другим притороченная к умершему.

В доме полно народу, на передних лавках сидят мужчины, а женщины ютятся сзади, по углам, словно прячутся за спины мужчин.

Сошлась родня покойника со всех холмов Кымпии, широкоплечие крестьяне с разными лицами, по-разному одетые.

— Недавно прихожу я к нему, — рассказывает сосед. — Время вечернее, сидит он в сенцах, ест хлеб с салом.

«Присаживайся», — предлагает. Сажусь я, слово за слово, я и говорю ему: «Прохудился у меня хлев».

А он: «Приду, погляжу, что у тебя стряслось».

На другой день, гляжу, а он в дверях стоит. Мешок со струментом за спиной.

«Давай, говорит, поглядим, что у тебя там с хлевом».

Пошли. Обошел он его со всех сторон. Оглядел. Долго глядел и говорит: «Хм…» Потом еще раз обошел вокруг, измерил от угла до угла, а стены чуть не падают, боюсь, как бы совсем не завалились, скотину не пришибли. Укрепил он их железными скобами, с боков подпер стояками, еще камнями привалил, чтоб крепче держались, не елозили. И позвал меня поглядеть на работу. Глянул я: стоит мой хлев прям-прямехонек, как луч.

«Сколько с меня стребуешь?» — спрашиваю его.

Он этак призадумался. Улыбнулся, как бы прикидывая, сколько спросить, а потом и говорит:

«Денег с тебя все одно не спросишь, их у тебя нету, а от благодарности у меня и самого чердак скоро проломится. Вот ежели, говорит, табачком угостишь, то накладу тебе не будет».

Крестьяне угрюмо качают лохматыми головами.

— Правда, ей-богу, так и сказал: «Угости, дескать, табачком». Ну, я, само собой, послал за водкой, поставил на стол хлеб и сало, уважил его честь по чести.

— Большой был мастер!

— Большой! Ничего не скажешь.

— И человек бывалый…

— Бывалый… Ко всякой нации подход имел…

— Вот оно как! Был, да весь вышел!..

— И нам не век вековать, от смерти заговору нету.

…Изнылась, изболелась у матери душа. Чувствует она, надо что-то сказать скорбящему сыну, что сидит, обхватив голову руками.

Усаживается она рядом с ним на скамейку и, утирая сухие глаза платком, рассказывает:

— Хоть бы болел он долго, как другие… годами… так нет же… Ни одного денечка не полежал в постели…

Позвали его намедни строить дом к этому, как же его, Крецу… В понедельник дело было, а во вторник, гляжу, после обеда приходит он домой. Думала я, забыл он что из инструмента. Полезет на чердак доставать, а он на крылечко присел, сидит…

«Что с тобой?» — спрашиваю.

Сидит молчком, не отвечает. Только руку к груди приложил, показывает: болит, мол.

Я говорю: «Бог с ней, с работой, оставайся дома. Еды у нас, слава тебе господи, хватает. Оставайся, отдохни».

В среду он весь день бродил по двору в тулупе. Места себе не находил.

Все бродил, бродил, все смотрел, смотрел… Забеспокоилась я: что с ним?.. Увидел он топор, поднял, отнес в сарай, припрятал, лестницу к навесу пристроил, привязал…

Я все смотрела за ним, куда ходит, что делает. Он приметил, рукой мне знак подал, прибери, мол, на дворе.

Ничего я не сказала, но сразу почуяла недоброе. Сразу, с первого дня, как он захворал, стал у меня правый глаз дергаться…

В четверг позвали мы попа. Поглядел он его. Язык у него прежде опухший был, говорить не мог, а тут отошло.

Батюшка и говорит: теперь все позади. Кто ж мог подумать, что помрет он так скоро? Я бы к доктору его повела. И в уме не держала…

А тут лежал он на кровати, тулупом укрылся, руки сложил на груди, будто молился. Глаза закрыл и губами шевелит, я и подумала: молится. Раньше за ним такого не водилось, потому как не больно набожным он был. Но страх божий, совесть имел. И зла никому не делал. Утречком, бывало, как встанет, к востоку обернется да скажет от всего сердца: «Прости меня, господи!»

Вот и вся его молитва, а тут, гляжу, думаю, молится ведь!..

Сердце у меня так и екнуло, сжалось.

В воскресенье пошла я собрать сливу. Он дома остался. Возвращаюсь домой, а он на краю канавы сидит, встречает меня. Помог снять мешок с плеча, посидели рядышком, поплакала я.

«Вот, думаю, хворый, ноги еле таскает, а все ж родной человек, обо мне заботится».

И такая жалость меня разобрала, такая тоска.

Потом ему малость полегчало, окреп, только одно меня пугало: больно худал, прямо на глазах сох.

В среду надел он тулуп и так одетый лег в постель. Удивилась я.

«Два часа еще моих, — сказал, — а там покину вас».

Меня аж затрясло всю, заколотило.

«Господь с тобой, Симион, и в голову не бери. Полегчало ж тебе. Поправишься…»

Ничего не ответил.

Поздним вечером поднялся, чтоб на двор идти, а у самого слабость в руках, щеколду никак не откинет. Я привстала, пособить хотела, а он мне махнул: ляг, мол, я сам управлюсь. Я и легла. Потом тревожно мне стало, долго чего-то нету его. Не стряслось ли что? Поглядела в окошко.

Вижу: сидит он на крыльце, думает и все смотрит, смотрит… Долго так сидел, смотрел, будто прощался, будто и впрямь знал, что видит в остатний разочек…

От луны на дворе светло как днем.

Подошел к колодцу, к сараю, к хлеву, корова стояла на дворе, на привязи, жевала, подошел он к ней, приласкался щекой к морде.

Корова у нас кроткая, ровно овечка, приучил он ее шарить у него по карманам, хлебушко искать.

Постоял он, постоял и обратно к крыльцу пошел, шатается, как пьяный.

На пороге еще разок оглянулся. Весь двор от лунного света как в инее. Поглядел он и вернулся в дом.

Я ему помогла в постель забраться.

«Все, мать, одни без меня остаетесь, родненькие…» — только и сказал, а у самого слезы на глазах.

Сложил руки на груди и…

Мужчины отодвигаются, уступая место женщинам. Это соседки, родственницы, односельчане, все, кому помогал он, добрая душа.

Они выстраиваются вокруг гроба кружком и начинают выть и причитать.

Одна как бы обращается к своему отцу, два года как умершему. Был он великаньего роста, все перед ним дрожали, слова дурного сказать не смели.

Покуда он был жив, все и к ней относились уважительно, а теперь молодую жену даже муж оставил, никому, никому она не нужна.

Она тычется лбом в край гроба и плачет, плачет…

Другая, немолодая вдова, причитает о невспаханном поле, о неухоженной скотине, об осиротевшем доме без хозяина. Одной ей теперь одинешеньке ложиться, одной и вставать рано поутру. Вечерами она одна за стол будет садиться, съест ложку, застрянет у нее еда в горле, слезы задушат…