Павел Дан - Избранное

Ливадэ останавливается. Под ногами у него земля, наконец освободившаяся от оков плит и камней. А дальше видны зеленые нивы, чернеют пашни, люди с мотыгами рыхлят землю.

На холме по курчавому кожуху целины бродят овцы.

И все, на что ни посмотрит Ливадэ, кажется ему до боли знакомым, а почему, он и сам не знает, знакомо, и все. В книгах, что ли, прочитал?.. А может, припомнилось детство в деревне? Да, собственно, что это меняет? Какое ему дело до поля, овец, книг, деревни. Ничего ему не нужно, все опостылело.

«С каких же пор мне неможется? — пытается он определить. — Да уж, кажется, третий день. Голова ну просто раскалывается! Только этого и не хватало накануне экзаменов, того гляди, без стипендии останусь!» — думает Ливадэ, и сердце у него болезненно сжимается.

Комната № 63, второй этаж, дверь прямо.

Комната в студенческом общежитии, стены выкрашены серой краской, и с этих серых стен сверкают улыбочками божества красоты, знаменитые кинозвезды, лучезарные и фальшивые; небольшой сосновый стол, неизвестно почему именуемый письменным, занимает всю середину комнаты. А на нем среди чернильных клякс и рваных газет валяются книги: латинский словарь Джордже навалился на тощенькие логарифмические таблицы, «Римское право» Муске оккупировали мыльница и заблудившийся грязный носок. Возле двери ютится раковина с водопроводным краном, а над ними тусклое, запыленное лицо зеркала, в которое чаще других глядится умывальный таз, полный очисток и косточек.

Есть в комнате и стулья, но их только три, и поэтому они вечный повод для раздоров: каждый считает себя вправе завладеть хотя бы одним из них, что порой ведет к серьезному выяснению отношений.

После чего стулья начинают скрипеть еще громче и хромать еще пуще.

Справа, сразу за дверью, стоит кровать Мурешану, студента математического отделения: этот большеротый толстяк-коротышка всегда и над всеми посмеивается.

«Через дорогу» от них кровать Ямбора, красавца венгра из Сэтмары. В отличие от прочих он на редкость молчалив, но улыбка его так красноречива, что обижаться на его молчание никому не приходит в голову.

Под прямым углом к изголовью Ямбора поставлена постель Муске, маленького горбуна юриста. Рядом с Муске постель Ливадэ.

Редко случается, чтобы дома были все четверо. Когда юристы на лекции, свободны математики, когда нет лекций ни у математиков, ни у юристов, заняты филологи.

Можно было бы предположить, что собираются они вместе по вечерам, но не тут-то было, как говорится: дружба дружбой, а табачок врозь. Родители словно сговорились и деньги им посылают в разное время, так что прокучивают их каждый в своей компании, со своими приятелями, в облюбованном издавна кабачке.

И все же каждый день наступает такой час, когда обитатели комнаты № 63 непременно оказываются все вместе. Сразу после обеда, часа в два, все четверо, словно сговорившись, поднимаются к себе на второй этаж и, развалившись на кроватях, принимаются спорить.

Обычно первым кончает обед Мурешану. Наготове у него животрепещущая тема для обсуждения, которую он тут же сообщает венгру, и оба они поджидают Муске. С появлением Муске спор должен быть уже в разгаре.

Муске включался в спор, не медля ни секунды, и, как только он распалялся, все замолкали, укладывались по кроватям и лишь изредка подбрасывали словечко-другое в эту полыхающую мякину. Так, лишь бы огонь не гас.

Темы для спора выбирались заведомо неизвестные Муске, например, египетское искусство или астрономия, а то придумывали несуществующие острова или якобы найденные новые континенты…

Муске подхватывал любую тему, всем своим видом давая понять, что и это он знает как свои пять пальцев. Мнения свои он высказывал громко, тонким, визгливым голосом, считая, видимо, чем громче, тем убедительнее его эрудиция. Остальные при этом смотрели на него глазами, полными восхищения, и спрашивали:

— Муске, неужели ты и это читал? Неужели ты и это знаешь?

Но самым большим успехом пользовались комментарии Мурешану к долгим рассуждениям Муске. Комментарии эти передавались из уст в уста по всему общежитию, ими даже развлекали знакомых девушек.

Сегодня Мурешану избрал темой Дворец культуры в Герле. Муске некоторое время слушал о удивлением и любопытством и все же не выдержал и бросился в бой:

— В Герле это что! Вот если б ты видел Дворец культуры в Араде, па-а-тряса-а-ющий! Па-а-тряса-а-ющий!

И чтобы показать, до чего же велик и великолепен Дворец культуры в Араде, Муске тянет «а» и растопыривает руки. С разведенными в стороны руками, маленький, толстенький, мучнисто-бледный, он кажется какой-то гигантской мухой.

— В Герле Дворец культуры в длину пятьдесят метров и сорок в высоту, — ляпнул наобум математик, имея несомненное право на профессиональную приверженность к точности.

— Подумаешь! А в Араде по сцене может разъезжать автомобиль, а в зале вместо вентилятора работают винты.

— Какие винты? Корабельные? — интересуется Мурешану.

— Скажешь тоже! Корабельные! Пропеллер у самолета видал? Так вот он летает…

Но Мурешану не дает ему кончить.

— Ямбор, ты свидетель, — говорит он, обращаясь к венгру. — А то Муске будет на меня потом злиться. Сказал же он сейчас, что по сцене в Араде разъезжают автомобили, а по залу летает пропеллер. Или я чего-то не понял?

Ямбор хохочет.

— Что, что я сказал? — свирепеет Муске.

— Что, что… Сказал или нет?

И прежде чем Муске успевает ответить, Мурешану добавляет:

— Сказал.

После чего, не сняв башмаков, отворачивается лицом к стенке, укрывается с головой одеялом и начинает громко храпеть.

Ливадэ входит молча, не говоря ни слова, садится на постель и сидит, опустив голову на руки.

Муске подсаживается к нему и с возмущением рассказывает про «очередное свинство Мурешану».

— Да ладно вам! Сколько можно! Помиритесь наконец, вернет тебе Мурешану твой самолет, мир в Европе ему дороже, хватит того, что Гитлер ее мутит. Пошли ты все автомобили к черту, Муске. И не мешай ребятам спать. Нездоровится мне что-то, а завтра экзамен…

Муске укладывается в постель, но бубнит не переставая:

— Клужские, они все такие, вруны и пустобрехи.

— Правильно говоришь, вруны отчаянные, — поддакивает Ливадэ, чтобы утешить его.

— Муске, заткнись! — рявкает из-под одеяла Мурешану.

В три часа все расходятся, и Ливадэ остается в одиночестве до первых звезд.

Он лежит на кровати, смотрит в окно. Видит оранжевую кирпичную стену дома напротив…

Кто в общежитии не знает, что живет в этом доме богатый венгр, а увидеть его можно в кафе «Нью-Йорк», где он сидит целыми днями и курит длинную-предлинную трубку. Еще студентам известно, что есть у венгра дочь, — подслеповатый заморыш, а уж воображала! — гордячка, каких и среди венгерок не сыщешь.