Павел Дан - Избранное

Ухлестывает за ней один студент, медик, тоже венгр. Длинный, узколицый, с горбатым носом и оттопыренными ушами. Штаны у него всем на диво — до колен, а на заду кожаная заплата.

Парень хуже некуда: задира и жмот. Он уже не к первой подъезжает, раза три обручался, а теперь эту слепышку обхаживает, тоже ради денег, не иначе.

Шторы в доме у венгра опущены, да, собственно, они всегда опущены. Но раз или два в год весь этаж освещается, и по шторам движутся тени — силуэты обнявшихся пар, и музыка гремит так, что и в общежитии слышно.

— Слепышка, видать, бал дает, — говорили студенты.

— Пригласили бы и нас, а то какой толк в музыке без пляски?

— А ты пойди, может, она тебя и пустит.

— Сам иди.

— Так это же ты в гости собрался.

Кто-то кричит, что надо послать ей ко дню рождения кошачий хвост, другой, медик, клянется, что принесет ей кое-что из анатомички в подарок… Поваляв дурака и нахохотавшись вдоволь, студенты расходятся. А поодаль, словно призрак, маячит горбоносый с оттопыренными ушами…

Ясное небо померкло, оранжевые стены потемнели. На заплатке неба в углу окна засветилась звездочка, и еще одна, и еще. В комнату вошел вечер.

Ливадэ прикрыл глаза, силясь задремать. И даже, кажется, задремал, но хлопнула в коридоре дверь, и он вскочил как ошпаренный. Сон больше не шел, Ливадэ лежал впотьмах, будто зарытый в землю, устремив глава в потолок.

В коридоре послышались шаги, голоса, стук дверей. «Ужин», — подумал Ливадэ.

В столовой давка, гомон, шум, потом все толпой отправятся гулять по главной улице.

Есть ему совсем не хотелось, а вот пройтись, может, было бы и неплохо. А то от лежания только слабеешь.

Решившись, он резко вскочил, как делал обычно ранним утром в нетопленой комнате. Наклонясь за ботинками, он вдруг почувствовал, что головная боль, не отпускавшая весь день, переливается в лобные пазухи, заполняет виски. Она была такой сильной, эта боль, что пришлось ухватиться руками за край кровати, иначе бы она его опрокинула.

Дрожащими руками быстро-быстро принялся он одеваться. Потом все стало ему безразлично и даже противно. Он сидел на краю кровати, наполовину обутый, натянув на спину одеяло. Руки лежали на коленях бессильными мертвыми ветвями.

Попробовал лоб: пылает.

Вздохнул глубоко-глубоко, глубже некуда, повязал галстук и вышел.

Еле-еле дотащился он, спустившись по ступенькам, до нижней двери, все вокруг качалось, ходило ходуном, пришлось вернуться обратно в комнату. Погасив свет, он растянулся на кровати.

Вернулся Мурешану, открыл дверь, щелкнул выключателем и сказал:

— Ну и духота у нас. А ты так и лежишь? Всерьез, что ли, разболелся?

— Не знаю. Что-то нехорошо мне.

— Схожу доложу начальству, только вот окно приоткрою.

Комендант общежития, толстый, кособрюхий, пыхтя и отдуваясь, забрался на второй этаж. Кровать Ливадэ качнуло, и он понял, что комендант близко.

У коменданта, что, впрочем, не редкость — со многими комендантами студенческих общежитий такое случается — был брат, и преподавал он в университете. Слава брата-профессора осеняла крылом и коменданта, а толщины и солидности у него и своей хватало. Студентам он был отец родной, особенно старшекурсникам, а тем более с медицинского отделения, и называл их не иначе как «коллеги», а молоденьких запанибрата на «ты».

— Что это ты, Ливадэ?! Богатырь, и здрасьте пожалуйста! Силач — и вон что вытворяешь. Залег в постель и болеть надумал.

Комендант тараторил и причмокивал языком, как принято у парней с фабричных окраин.

— Да нет, нет, ничего особенного, — пробормотал Ливадэ, отводя глаза.

Комендант подмигивал, его багровое, налитое кровью лицо, увенчанное седым хохолком волос, торчавшим над сдавленным лбом, словно заяц на пригорке, — это пухлое лицо, седой хохол и живот, казалось, смеялись.

Поскольку брат у него занимался медициной, он считал, что и сам тем самым причастился к важной отрасли знаний, как член семейства. Он пощупал у Ливадэ лоб.

— Горячий.

— Ничего страшного, простыл.

— Погоди, не спеши, сынок. Весна, она обманщица известная. Солнце ластится, вертит хвостом, как собачонка, так и манит, выйди, выйди ко мне, а выйдешь, — тяп! — и укусила, хоп! — и в ловушке.

И «тяп» и «хоп» комендант произнес так выразительно, что все в комнате засмеялись.

Ливадэ лежал молча, не отводя взгляда от окна.

Комендант во весь рот улыбался, светясь искренней радостью: вот-де, мол, как я умею.

Вдруг лицо его посерьезнело, вытянулось, брови приподнялись.

— Пошел я, ребятки, дела, дела. Продукты надо со склада выдать.

И мягким, воровским движением взял со стола шляпу и затопал к двери. У двери он обернулся.

— Поправляйся, Ливадэ, сынок. Я тебе чайку пришлю. И попомни меня, старого Папурою, остерегайся весны, кусается.

— А как насчет осени?

— И осени, — согласился комендант, поджав губы.

И помотал головой, как телок, получивший по лбу.

— Конечно, и осень тоже, но все же не так, как весна, совсем не так, господин Муске.

«Господин» означало в устах коменданта нечто совершенно, совершенно обратное общепринятой учтивости.

— Пошел я, ребятки. Дел по горло. Пока, Ливадэ, сынок. Всем успеха. Сейчас чайку пришлю.

И, все так же по-телячьи мотая головой, бормоча что-то, он бочком-бочком продвигался к двери. Мурешану закрыл за ним дверь и расхохотался.

— Зачем этот идиот приходил? — серьезно осведомился Ливадэ.

— Вероятно, чтобы предложить тебе чаю.

Ливадэ замолчал. Муске и Ямбор давно уже стояли с книгами под мышкой, переминаясь с ноги на ногу, дожидаясь, когда же комендант уйдет. Как только он ушел, и они тут же ушли следом. Ушел и Мурешану.

Весла, поздняя весна, почти лето. Пора экзаменов, на столах громоздятся горой учебники. Времени в обрез. Перед глазами маячат лица родителей, озабоченные, обеспокоенные, дадут ли стипендию? А как лето, а переэкзаменовка на осень? А что отвечать дотошным знакомым, которым, если уж ты имел несчастье сделаться студентом, не терпится поздравить тебя с экзаменационными успехами.

Оставшись один, Ливадэ взял книгу, попробовал читать. Перевернул несколько страниц, книга сама собой сползла на пол под кровать.

Перед глазами поплыли картины детства, изменчивые, мимолетные, словно дымок паровоза на осенней синеве неба.

…На бугре деревенская хата, внизу россыпь домиков — село. Деревенская церковь покосилась, вросла в землю.

Его отец, священник, возвращается после службы с молитвенником под мышкой, следом тащится пономарь с полной сумкой просвир.

«Мир дому сему».

Мама возится возле печки — седые волосы, кроткое, будто всегда плачущее лицо.

— Аминь, — отзывается она, раздувая огонь.

Отец кладет молитвенник на посудную полку, отпускает пономаря и мягким баском спрашивает: