Павел Дан - Избранное

Потом они, причитая, рассказывают историю сына, мальчика, ушедшего на чужбину:

Учитель видит все свое прошлое, словно развернули перед ним свиток, где вся его жизнь предстала как на ладони… И развернули его эти две женщины в черных косынках, стоящие у гроба, в изголовье и изножье которого мерцают две темные восковые свечи…

Жалуются они на бедность, несчастную жизнь. Нет, это уже не про него. Ему неловко, ему кажется, сейчас поднимется кто-нибудь и спросит: «А ты кто такой, чужак, зачем оплакиваешь нашего покойника?»

Он понимает, что он ветвь, оторванная от могучего дерева, давно оторванная… И сейчас это древо лишилось своего самого крепкого корня, вот он лежит безжизненный в гробу…

Сын понимает, что чем тщательней он пытался отмыться от липкой земли, тем легче стало ветрам носить его по свету…

И пока его носило по свету, как птицу перелетную, покуда тратил он деньги направо и налево, здесь в доме стариков бедствовали, омраченные черными заботами, не звучал смех, не было искорки радости. Всю жизнь они ели одну мамалыгу, ставя миску на сосновый стол или пристраивая прямо на коленях, сидя у огня, чтобы зря не жечь керосин…

Приходит священник, и вновь обрываются мысли учителя. «Он пришел, — думает про себя учитель, — чтобы выразить уважаемому сыну свое глубокое соболезнование не только от себя лично, но и от прихожан».

Священник еще совсем юноша, ему хочется говорить высоким слогом. Достойно и скромно отслужив молебен, он достает из новенького портфеля сложенную бумажку, точно денежную купюру, разворачивает и начинает торжественным тоном читать:

— Скорбящие!..

Его проповедь построена по всем правилам ораторского искусства. В ней есть и общие места, и темные места, и обрывки семинарских лекций, и выписки из мудреных книг. Всей своей проповедью священник старается убедить собравшихся, что земная жизнь ничто по сравнению с жизнью загробной, которая будет там, а где — неведомо и самому оратору. Он приводит слова очевидцев, которых не слышал, упоминает авторов, которых не читал, возвышает голос в тех местах, где, по его понятию, требуется пафос, и долбит, долбит, долбит, будто гвозди вколачивает в головы слушателям.

Крестьяне, сбившись в кучу, недоумевая, пожимают плечами, никак не поймут, что это за мудреная проповедь такая, непонятная, и, отвлекаясь, думают о чем-то своем.

После молитвы гроб с покойником устанавливают на повозку, впрягают волов, украсив рога черными лентами.

Как только повозка трогается с места, бабы начинают снова выть и причитать. В пустынном поле, где дремлет осень под голубым вычищенным небом, голоса плакальщиц звучат чисто, торжественно и печально, как песня из другого мира.

Телега, нагруженная тюками, готова к отъезду.

Мать, чтобы не оставаться одна, едет к сыну на чужую сторону.

Уже давно покончено с приготовлениями, но старуха норовит взять еще какую-то мелочь, сказать напоследок тем, кто остается в дому, чтобы берегли оставленные вещи, потому как не может она сразу все взять с собой.

Старенькая, заплаканная, она все ходит, ходит по дому, не решаясь уйти, невмоготу ей бросить старенький дом с закопченными стенами, с заткнутыми тряпьем окнами.

Здесь рождались ее дети, здесь день за днем протекли тридцать лет ее замужней жизни, здесь скончались ее родители. С каждым клочком этой земли у нее связаны какие-нибудь воспоминания…

— Мама, ну где вы там?..

— Иду, сыночек, иду.

Старуха лезет на чердак, что-то ищет в углу, спускается, опять лезет.

Сын, потеряв терпение, снова входит в дом. К дверной петле привязан ремень для точки ножа, а сам нож с деревянной ручкой лежит в кожаном футляре за иконой, оттуда даже торчит рукоять.

Пол в доме сильно попорчен подкованными сапогами людей, бывших на поминках, зеркало висит повернутое лицом к стене, а табуретки, на которых стоял гроб, перевернуты.

— Мама, ну где же вы?

Старуха выходит, снова возвращается, обнимает подпорку крыльца, будто с другом прощается.

Перекрестившись, залезает она в телегу. На повороте опять останавливаются: старухе хочется еще разок взглянуть на дом.

Издали виднеется бревенчатая изба с почернелой камышовой крышей, точно черпая шляпа, надвинутая на заплаканные глаза.

Во дворе пасется белая лошадь нового хозяина. Чужая лошадь в осиротевшем дворе…

Перевод М. Ландмана.

В углу просторной прямоугольной столовой при студенческом общежитии, на сосновой некрашеной полке — высоко, чуть ли не под самым потолком, чтобы никому не дотянуться, — приютилась черная допотопная тарелка репродуктора. Издали похоже, будто диковинная черная птица, примостившись на жердочке, отвернулась ото всех и распушила хвост.

Птица громко вещает о текущем времени, а оно сегодня все то же, что и вчера, хотя, может быть, завтра и переменится; рассказывает о том, как столкнулись два поезда, и о чужестранном короле, искусном охотнике…

Заржавелый голос скрежещет и внезапно вдруг пропадает, словно иссякла вдруг струйка пара, но потом вновь набирает силу и оглушительно рокочет, будто большой барабан.

Окна столовой смотрят на улицу — узкую, искривленную, будто громады домов, только и делают, что пинают ее в бока жесткими углами, стараясь добить, придушить…

Куда ни посмотришь — налево, направо, — тянутся, высятся дома, и каких только нет среди них. С чердака общежития город кажется пространным полотном кубиста, который изобразил пространный город, затопленный алым светом заходящего солнца.

Окна столовой распахнуты настежь. Косые лучи солнца, поиграв со стеклами, проливаются в зал и растекаются по полу.

Распахнуты и двери. Прибывает и прибывает поток студентов, наводняя столовую.

Один ряд столиков уже занят целиком, а во втором ряду, в глубине зала, маленьким островком притулились два студента-первокурсника, едва-едва оперившиеся, голубоглазые, с детскими, пухлыми губами.

Они сидят, склонившись друг к другу, глаза в глаза: среди этой разноголосицы наконец-то могут они поговорить по душам.