Павел Дан - Избранное

— Уймись, баба! Не голоси! — прикрикнул на нее кто-то из стариков.

— Ты, дядя Никулае, не в свое дело не встревай!.. Моя это печаль, мне и голосить!.. Ох, в черный день родила меня мать!.. А ты иди откуда пришел!.. Ох, несчастная я!.. Уйди, говорю, а то такое тебе скажу, не зарадуешься! Не в добрый час ты встрял!..

Покойника внесли в светлую горницу, так в Кымпии называют большую комнату в избе, где стоят красиво убранные кровати с горой подушек и одеял, застеленные узорными покрывалами, где напоказ выставлено все лучшее, что имеется в доме, где в углу украшенные венками из колосьев висят иконы, а на стенах расписные тарелки, оседланные расшитыми полотенцами.

Сусана кинулась в дом, пытаясь остановить людей.

— Куда же вы его тащите, грязного! Все он перепачкает, и запах от него пойдет!..

Но ее никто не послушал; утопленника уложили на полу перед дверью. Кто-то снял с кровати самую нарядную подушку и сунул покойнику под голову.

— На, Тоадер, хоть теперича полежи, как человек.

— Вы что тут хозяйничаете? Ваша, что ли, подушка? Я вышивала! Ишь прыткие нашлись, чужим добром распоряжаться! Полежи на подушке припоновой дочки-хромоножки!

Она выдернула подушку из-под головы отца и положила обратно на кровать. Голова мертвеца гулко стукнулась о деревянный пол, изо рта хлынула грязная жижа, обдав брызгами Сусанины ноги. От удара глаза утопленника на миг широко открылись, и тут же веки опустились.

— Пресвятая богородица, никак, он глаза открыл?..

— Что ты, тетушка Сыя, теперь он мертвее мертвого…

— Ей-богу, он глаза открыл и глянул…

— Может, по дочке соскучился по ненаглядной…

— Да, такого добра никому не пожелаешь.

— Ну, вы, поговорите еще у меня!..

От мокрого тела к дверям пополз ручей — вода, смешанная с кровью.

Тодорика лежала посреди двора в обмороке. Вокруг нее хлопотали бабы, приводя в чувство.

— А вы киньте ее в колодец, враз очухается, — предложил кто-то.

Тодорика открыла глаза и, прищурившись, гневно глянула на остряка, будто огнем обожгла. Баба, хлопотавшая возле нее, прикусила губу, чуть не рассмеявшись.

Весть о случившемся на крыльях облетела все село. То там, то тут слышались крики:

— Тоадер утонул!

— Тоадер утонул… — отозвалось на горе Дялул-Кручий.

— Довела его баба, в колодец кинулся!

— …в колодец ки-нул-ся-а-а… — откликнулась Дялул-Кручий.

Обжигающее известие это из села перекинулось на поля, на луга, и обрывки его, словно куски пламени во время пожара, разметались по окрестным деревням.

В дом повалил народ. Люди заполнили весь двор. Старые толпились У ворот, просачиваясь в калитку, а молодые, подхлестываемые нетерпением, перелезали через забор в сад, перед домом, топча грядки и клумбы с цветами, они заглядывали в окна, и, расталкивая друг друга локтями, пробивались в сени. В горнице людей набилось столько, что яблоку негде упасть.

Какая-то молодка из Тодорикиной родни собралась зажечь лампу, протискивалась к столу, но так и застряла у дверей.

— Мария, давай спички, я зажгу, — предложил кто-то возле стола.

— Стекло бы протереть сначала.

— И стекло протрем, давай спички. А то тебе ни влезть, ни вылезть. Только зря бока намнут. Вишь, сколько приперлось народу-то?

Женщина передала спички. Переходили они из рук в руки, покуда не попали тому, кто зажег лампу.

Народу в доме набилось и впрямь не продохнуть. Одни выходили, другие входили, в дверях кишело, как в развороченном муравейнике. Всем хотелось поближе взглянуть на утопленника. Некоторые были в рабочем, как пришли с поля, а иные с граблями да лопатами.

Бабы, утирая фартуком глаза и всхлипывая, рассказывали, как было дело, указывали даже место у колодца, откуда Тоадер сорвался. Давно им пора было возвращаться домой, ставить на огонь мамалыгу, кормить вернувшихся с поля работников, а они все стояли, все не уходили. Все тараторили и тараторили, наперебой рассказывая, когда встретили Тоадера в последний раз, да что он сказал, да как поглядел, да какой у него был вид.

— Вот и преставился, бедолага, упокой его душу, господи! Отмаялся, так сказать… Нелегкая ему жизнь-то выпала…

— И Тодорике без него худо придется, — пожалела свою родственницу не то племянница, не то крестница. — Не было у ей счастья с ним… Да разве с таким и будешь счастливой? Мужик он был, прямо скажем, никудышный… Никчемный был мужик… Чудила-мазила, за что ни возьмется, все у него наперекосяк выходит… Не повезло Тодорике с ним…

— А теперь что, легче ей будет без него?.. Какой ни на есть, а все же мужик в доме. Бедная Тодорика! Как случилась беда, она вроде каменная сделалась. Стоит, не шелохнется… и в обморок…

— Что тут скажешь? Горе большое без мужа остаться. И как же не горевать, хотя мужик и впрямь никчемный… — поддержала баба с толстыми, как бревна, ногами.

Двоюродная сестра Тоадера слушала, слушала и не выдержала:

— Горюет она, как же! Об том горюет, что не на кого будет хомут вешать, за плугом да бороной ходить… Вот об чем она горюет!..

— Ну работник из него тоже был не ахти… Не больно он к работе был охочий…

— Больно не больно… Дело свое делал справно. Пойди еще такого поищи, кроткого да покладистого…

— Да, уж обе хороши бабы эти, — вмешался в разговор какой-то старик, тершийся поблизости. — Ведьмы они пакостные! Обеих бы связать одной веревкой да на суку повесить… Это они его в колодец пихнули… ежели и не прямо пихнули, так довели до того, что наложил мужик на себя руки. Они обе виноватые! Ох, будь я жандармом, нагайкой бы, нагайкой взгрел обеих, враз бы поумнели.

— Ладно тебе, умник нашелся…

К воротам подошел священник.

Народ расступился, образуя коридор, как в церкви во время службы, когда ходят с кадилом, и батюшка прошел беспрепятственно до самого дома.

В сенях он спросил у столпившихся тут баб:

— Где он?

— Там, батюшка.

Войдя в горницу, священник перекрестился.

— Упокой его душу, господи! — произнес он.

— Упокой его душу, господи! — хором повторили собравшиеся.

Священник был старенький, с окладистой белой бородой, голову он держал слегка криво, набок. С молодых лет служил он в этом селе, тут и состарился.

За похороны и соборования плату он брал умеренную, и люди его за то уважали.

— Прочитаем «Отче наш» за упокой души новопреставленного.

Все сложили ладони и кто громко, кто тихо стали читать молитву. Батюшка стоял посреди горницы, — маленький, толстенький, с седой бородою, глядящей в одну сторону, и головой, чуть наклоненной в другую, — казался он карликом меж великанов.

— Да простятся ему, господи, прегрешения его, — закончил поп молебен и размашисто перекрестился.

— Да простятся… — эхом откликнулось от дома и до ворот.