Павел Дан - Избранное

Видя мой удивленный взгляд, она добавила:

— Не понимаю, что со мной делается. Я какая-то сама не своя… Мне отчего-то страшно…

Дежурный врач, совершавший вечерний обход, сделал мне знак, что пора уходить.

На прощание она нежно, взяла в ладони мое лицо, посмотрела на меня долгим, проникновенным взглядом и поцеловала.

Тяжело у меня было на душе, когда я спускался вниз по лестнице, мне чудился ее взгляд, проникающий сквозь стены, грустный, нежный, страдальческий… глаза ее, полные слез…

Спал я плохо. Снилось мне, будто я брожу где-то среди болот и топей, снилось столкновение поездов и еще какая-то чушь.

На другое утро, как только я вошел во двор больницы, мне бросилось в глаза, что окно у нее в палате открыто настежь.

Это меня порадовало: «Значит, все идет хорошо».

Прежде чем подняться, мне хотелось говорить с дежурным врачом.

Я поймал его в коридоре.

— Здравствуйте, доктор.

Он избегал смотреть мне в глаза.

— Господин инженер, к великому прискорбию, должен вам сообщить, что ваша супруга скончалась.

Я все услышал и все понял, но мне показалось, что в его устах слово «скончалась» означает что-то другое.

— Умерла? — переспросил я.

— Да. Умерла. Мы сделали все возможное. Мы применили все средства, мобилизовали все медицинские ресурсы.

Эти «медицинские ресурсы» полоснули меня будто бритвой.

Я смерил его взглядом с ног до головы. Думаю, что никогда в жизни мое лицо не выражало столько ненависти и презрения, и странно, что он не слышал, как все мое существо вопит: «Идиот!» — он имел наглость еще что-то говорить, говорить…

— Ночью, в двенадцать часов, у нее случился приступ. Мы сделали укол, — он решил нагрузить меня подробностями, — но, вопреки нашим научным познаниям, в четверть первого она скончалась.

— Научным познаниям…

Исчерпав весь мешок «научности», он стал опустошать другой — с «сожалениями».

— Могу я ее видеть?

— Сестра, проводите.

У меня было ощущение, будто я попал в замок призраков. Шли мы нескончаемо долго. Я смотрел на серые каменные плиты пола и считал шаги.

Наконец женщина остановилась, с трудом выудила из большой связки ключ, отперла массивную железную дверь, толкнула ее плечом.

В лицо мне ударил спертый воздух. Я поневоле отшатнулся.

Комната была тесная, узкая, но очень высокая. Сквозь матовое окошко в потолке струился молочно-белый сноп света. В воздухе стыла каменная тишина могильного склепа.

В углу на маленькой больничной кушетке лежал кто-то, прикрытый белой простыней.

А прямо передо мной в ночной рубашке лежала моя жена, сложив на груди руки и закрыв глаза.

Мне вдруг показалось, что кто-то зло подшутил надо мной.

Я положил руку ей на лоб, на грудь. Кожа была мягкой и прохладной, прохлада эта, казалось, прилипла к моей руке навсегда. И с ней я уже никогда не расстанусь.

— Sie ist gestorben? [3] Она мертва? (нем.) — спросил я монашку на ее языке.

(По-видимому, в глубине души я все еще сомневался в компетентности доктора.)

— К несчастью, мертва…

Если бы я не поседел, я бы сказал: время остановилось. То же небо, те же плакучие ивы окружают наш дом и двор.

На днях у меня побывала молодая вдова, речь ее была вкрадчивой, как кошачья поступь. Она собирала пожертвования для бедных. Я отправил ее в кассу, выделив такую сумму, что она ушла в ужасе. Оставьте вы меня в покое!

И еще один друг! Жынтицэ, профессор, у него незамужняя сестра, старая дева; он спросил меня, когда же я наконец покончу с трауром? Битый час толковал мне про дурное воздействие одиночества. Посоветовал бывать почаще на людях, особенно у него.

Я от души поблагодарил.

Мне нравится бродить по бескрайнему полю, когда в лицо хлещут дождь и ветер. Как хорошо смотреть во время дождя на пузырящуюся реку, смотреть, как на излучинах бурлят водовороты, они похожи на глаз разъяренного чудовища.

Иногда я спускаюсь к полотнищу реки и глажу холодные волны.

Как медленно тянутся годы! Износилась и проржавела, наверно, машина земли. Постарел и механик, управляющий машиной.

Ах, будь я тем самым механиком, запустил бы я ее на полную мощность, сломал рукоятку, и пусть Земля вертится, все быстрей и быстрей, пока не вырвется из орбиты своей и не унесется во вселенную…

Перевод М. Ландмана.

Читатель, наверное, немало удивится, узнав, что автор этих зрелых, на удивление ярких произведений умер, когда ему не было и тридцати лет.

Румынский писатель Павел Дан (1907—1937) родился в маленьком трансильванском селе Тритень в семье бедного крестьянина. Свои рассказы, которым так и не суждено было когда-нибудь стать обширным романом, хотя именно это и было мечтой молодого писателя, П. Дан создавал, мучимый приступами изнуряющей болезни. Но не чувство обреченности, не страх перед смертью стали главным стержнем его творчества. Во всех его произведениях ощущается хватка и суровость сильного, страстного человека, который может быть до глубины души ранен чужим страданием, но никогда не бывает во власти отчаяния.

Вся жизнь Павела Дана была беспрестанной и мучительной школой мужества. В бедном крестьянском доме, где он родился и провел детство, в гимназии, когда одетым в грубую форму, познавал унижения, в юношеские годы, когда для того, чтобы закончить гимназию, он репетиторствовал по семь часов в день, занимался с одиннадцатью учениками, и позднее, когда студентом филологического факультета жил в ужасных условиях и, чтобы не умереть голодной смертью, работал классным наставником, постоянно сталкиваясь с агрессивной тупостью косного и озлобленного «преподавательского состава», — ему не раз приходилось призывать на помощь все свои душевные силы, всю свою стойкость, чтобы не сдаться. И он не сдавался. Он выкраивал время для того, чтобы писать, и написанные им рассказы вошли в золотой фонд румынской литературы.

Две темы неизменно присутствуют во всех произведениях Павела Дана: школа и село.

Когда писатель обращается к томе буржуазной школы, этого в некотором роде трамбовочного катка, под давлением которого сплющивается многообразие вселенной, обедняется, сглаживается, становится механическим существование, а все, что питает ум и сердце, ужимается до нескольких скупых формул, — рассказы его точны, впечатляющи, но не в них обнаруживается вся полнота его таланта. Его наблюдениям, часто острым, все же недостает той глубины и многогранности, какие появляются у него в описании жизни села. В его рассказах о крестьянах слово превращается вдруг в артерию, по которой течет живая, горячая кровь. Автор повествует о жизни и смерти, он воскрешает перед нашими глазами ту действительность, которую доподлинно знает, с которой связан всем своим существом и которую с беспощадностью судит.