Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Протекут многие веки, пока мир увидит вновь такое величественное зрелище, какое мы видели с берега Немана!

На средине реки французы устроили два парома, с павильонами. Во втором часу пополудни по двум выстрелам из пушек отплыли от двух противоположных берегов два катера [1126]. На одном был Наполеон с зятем своим Мюратом, маршалами Дюроком, Бертье, Бессиером и любимцем своим обер-шталмейстером Коленкуром. Гребцами на этом катере были матросы французского Гвардейского экипажа [1127]. Император Александр взял с собою его высочество цесаревича, генералов Беннигсена, князя Лобанова-Ростовского [1128], Уварова [1129]и графа Ливена (бывшего потом послом в Англии) и министра иностранных дел барона Будберга. На катере государя императора гребли рыбаки, которых одели наскоро в белые куртки и шаровары. Наполеон прибыл несколькими минутами прежде на паром и подал императору нашему руку, когда он выходил из катера… Рука об руку, они вошли в павильон в виду многочисленных зрителей, которыми усеяны были оба берега…

Судьба и вся будущность Европы и, можно сказать, всего образованного мира сосредоточены были на этом пароме! Здесь были два полные властелина Севера и Запада, один сильный высокою душою и общим мнением, другой военным гением и страшным своим именем, и оба могущественные храбрым войском. В уме невольно возникала мысль о двух империях: Восточной и Западной. Англия ничего не значила на твердой земле; другие государства уже не имели никакого голоса. В мире были два самостоятельные государя: император Александр и Наполеон… и вот они держат друг друга за руку, под открытым небом, в виду своих войск!

И я был в эту торжественную минуту на берегу Немана и видел издали очерк фигуры Наполеона… Сколько мыслей играло тогда в моей юной голове! [1130]

Свита осталась на меньшем пароме, а государи вошли одни в павильон и пробыли наедине около двух часов. Потом представлена им была свита.

На другой день также происходило свидание, на пароме, в первом часу пополудни. На этот раз присутствовал и король Прусский [1131]. Монархи провели полчаса вместе и разъехались, положив, что город Тильзит будет нейтральным и что одну половину его займут французы, а другую русские. Император Александр с его высочеством цесаревичем обедали в этот день в Тильзите, у Наполеона, и на другой или на третий день переехали в город на свои квартиры. Туда же перешел первый батальон Преображенского полка под командою полковника графа М. С. Воронцова (ныне князь и наместник Кавказский), полуэскадрон кавалергардов с ротмистром В. В. Левашовым (ныне граф и генерал от кавалерии), один взвод лейб-гусар с ротмистром Рейтерном (умер генерал-лейтенантом) и несколько лейб-казаков.

Начались пиры, смотры, прогулки и конференции о мире и раздача орденов [1132].

Ротмистр мой В. Х. Щеглов рекомендовал меня особенно полковому командиру полковнику Чаликову, который также был ко мне весьма благосклонен и рассказал его высочеству приключения мои под Фридландом. Его высочество призвал меня к себе, приказал рассказать все подробности, обнял, поцеловал и взамен потерянной мною шапки удостоил подарить свою собственную, с богатым берлинским султаном, велев переменить генеральский помпон [1133].

Армия стала расходиться. Нашему полку назначено было идти на Жмудзь (в Самогитию), в окрестности Шавель, для откорма лошадей и исправления амуниции после кампании. Я отпросился у его высочества в отпуск, к матушке моей, которой я давно не видал, обещая догнать полк перед вступлением его в Петербург. Его высочество был так милостив, что приказал даже выдать мне прогонные деньги из собственной кассы.

Наняв крестьянскую подводу до Юрбурга, я купил там легкую бричку и поскакал на почтовых чрез Ковно, Вильно, Новогродек [1134], Несвиж, Слуцк – в Глуск. Прибыв в этот городишко в 5 часов пополудни, я немедленно отправился в монастырь отцов бернардинов и просил монахов указать мне могилу отца моего. Некоторые из монахов знали меня ребенком, они поспешили исполнить мою просьбу. На дерновой могиле отца моего лежал простой камень и возвышался деревянный крест… Я бросился на колени и залился слезами… Мало знал я отца моего, но ласки его и нежная привязанность его ко мне не изгладились и никогда не изгладятся из сердца моего и из моей памяти. На смертном одре, в последней борьбе с жизнью, он еще вспоминал обо мне, говорил, что разлука со мною – одна из двух пуль, которые убили его, и что один упрек своей совести уносит он в могилу, а именно что не оставил мне того состояния, которое досталось ему от предков… Отец мой был добрый и благородный человек, ни с кем не ссорился за деньги, которые презирал, никого не оскорблял умышленно, никогда не входил ни в какие интриги… Пылкость характера, пламенное воображение и горячая или, как он называл, албанская кровь [1135]и притом общее своеволие и неурядица в крае были причиною многих его ошибок в жизни, но никто никогда не говорил и не скажет, чтоб он обманул кого-нибудь, изменил слову, дружбе, презрел права человечества. Правда, что по пылкости характера он получил прозвание szalony, т. е. бешеный; но он имел искренних друзей, которые пламенно любили его за его честность, прямодушие, самоотвержение в пользу других, веселость и остроумие. Честного человека, какого бы он ни был нрава, нельзя не уважать… и честные люди уважали его, а подлые и низкие ненавидели.

Поплакав, я взял горсть земли с могилы, завернул в платок и отправился в церковь, попросив отцов бернардинов отслужить по отце моем панихиду, и потом пошел на свою квартиру в постоялом доме, или корчме. До Маковищ, которые снова поступили во владение моей матери, было только несколько верст, но уже был вечер и притом жидовский шабаш [1136], следовательно, нельзя было скоро достать лошадей. Я не хотел беспокоить матери моей ночью.

Отцы бернардины сообщили мне приятное известие о здоровье матери моей. У корчмаря, где я остановился, стал я расспрашивать о нашем маковищском корчмаре Иоселе и с радостью узнал, что он переселился в Глуск и занимается торговлею рогатого скота. Я нарочно надел лядунку, воткнул султан на шапку и велел проводить меня к дому Иоселя. Все семейство сидело за столом и ужинало. Комната, как водится в шабаш, была освещена люстрами [1137]. Отворив двери, я остановился и спросил громко: где Иосель? Седой старик вскочил с места и, сделав несколько шагов, поклонился мне в пояс. «Ты ли Иосель?» – спросил я серьезным тоном. «Я, ваше превосходительство! – отвечал Иосель, поклонившись снова в пояс. – Что прикажете?» – «Поди же и обойми меня!» – примолвил я, приближаясь к нему. Бедный еврей испугался и не понимал, что это значит. «Обойми меня, Иосель: я Тадеушек… из Маковищ». Иосель подбежал ко мне, заглянул мне в лицо и повалился в ноги, воскликнув во все горло: «Ой, вей мир [1138]! Тадеушек… гроссе пуриц!..» (т. е. «великий пан»).