Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Оправдывая себя, надобно невольно обвинить кого-нибудь. Этого я не могу сделать, а если б и мог, то не сделал бы, потому что человек, на которого я имел право жаловаться, чрез пятнадцать лет после того сознался в том, что он был неправ. Я от души простил ему, прижал его к сердцу, следовательно, все кончено! Этот человек кончил жизнь свою самым печальным и ужасным образом! Нас поссорила страсть , а страсти ослепляют и мудрецов. Мои лета (двадцать один год) предпочтены были сорока пяти тяжелым годам, и я должен был заплатить дорого за мое безрассудство. Многие из товарищей моих живы, и ни один из них не скажет, чтоб я изменил в каком бы то ни было случае чести и обязанностям офицерского звания или чтоб запятнал, хотя бы сомнительным поступком, достославный русский военный мундир. Сверх авангардных и арьергардных стычек и аванпостных перестрелок, я был в течение моей службы в шестнадцати сражениях, удостоился знака отличия между храбрыми товарищами и, могу сказать, был любим ими, может быть, более, нежели того заслуживал. Смело смотрю я в глаза каждому старому товарищу и сослуживцу и радостно встречаю их в убеждении, что ни один из них не сделает мне никакого упрека. Но как твердит русская пословица, «грех да беда на ком не живет!» Глупцом не могу назваться и умишком моим не чванюсь. Однако ж гораздо было бы для меня полезнее, если б природа дала мне менее ума и более хладнокровия. Терпению выучился я уже впоследствии!.. Впрочем, в уповании на Бога и Святой Его Промысел я верю, что все на свете к лучшему и что несчастье так же нужно для укрепления души, как иная болезнь для возобновления сил телесных.

Пусть враги мои говорят что угодно. Клевета может действовать только при жизни, а я пишу для детей моих [1920]и смело скажу: оставляю им безукоризненное имя!

Из Вендена [1921]отправился я в Ригу и, прожив уединенно недели две в этом городе, отправился к моей матери, в Маковищи (Минской губернии Бобруйского уезда), чрез Митаву на Вильно и Минск. На пути я был свидетелем и невольным участником комико-трагического происшествия.

В Шавлях в трактире, в котором я остановился на ночь, познакомился я с капитаном Второго гусарского (так называемого серебряного ) полка герцогства Варшавского [1922]графом О. Он давно уже слег в могилу, и я не оскорблю его памяти, сказав, что он был порядочный шалун в своей молодости. Он приезжал в Вильну и в Шавли по денежным делам и, возвращаясь в Варшаву чрез Ковно, уговорил меня своротить с дороги и проводить его до Ковно, предложив место в своей бричке.

На пути между Шавлями и Ковно мы остановились в одном городишке (местечке), чтоб пообедать в жидовской корчме, носившей название трактира, или, как говорят поляки, в обержи (auberge [1923]), потому что тут был бильярд. Известно, что у жидов не соблюдается в браках никакой соразмерности в летах относительно к мужескому полу и что двадцатилетних девушек выдают замуж за двенадцати– или тринадцатилетних мальчиков по фамильным или денежным расчетам. Сын содержателя корчмы, в которой мы остановились, мальчик лет двенадцати, хилый и чахлый, был женат на красавице лет двадцати двух, проворной, ловкой жидовке, которая помогала в хозяйстве своей теще. Мой спутник был также молодец собою, красавец, говорун и умел, как говорится, выказать копейку ребром. Он нашел средство переговорить с красавицею и объявил мне, что остается на несколько дней в этом местечке, убеждая меня не оставлять его. Не имея надобности торопиться, я согласился, намереваясь воспользоваться случаем, чтоб осмотреть католический монастырь, в котором была старинная библиотека и школа. В это время я занимался историей водворения лютеранизма в Польше, и мне хотелось переговорить с каким-нибудь из ученых монахов, потому что в этом монастыре была главная оппозиция противу водворения в местечке Кейданах [1924]князем Радзивиллом шотландских выходцев – протестантов, оставивших отечество при английском короле Якове Первом, во время религиозных смут в начале семнадцатого века [1925]. На другой день я пошел в монастырь, был весьма ласково принят настоятелем и после осмотра классов и библиотеки приглашен им к обеду. Пока я занимался историческими расспросами, товарищ мой выдумал историю другого рода. Когда я возвратился в корчму, он стал просить и заклинать меня отправиться немедленно на перекладных на первую станцию (это было около семи часов вечера) и ждать его, убеждая притом не расспрашивать о причине, которую я узнаю при свидании на станции. Я согласился, послал за почтовыми лошадьми, уехал и, прибыв на первую станцию, лег спать. Часа в три утра слуга моего товарища разбудил меня и сказал, что барин ждет меня в экипаже. Я вышел. Бричка была наглухо закрыта, как во время сильной бури, хотя погода была прекрасная. Я заглянул внутрь брички – и отступил с удивлением! Рядом с моим спутником сидела красавица-жидовка, сноха трактирщика. Ветреница была весела и, будто закрываясь от меня платком, лукаво улыбалась. «В своем ли ты уме, – сказал я по-французски товарищу, – и подумал ли о последствиях?» – «Какие тут размышления, – возразил он, смеясь, – только бы добраться до Ковна, а там перепрыгнем за границу – и все кончено!» – «Но что же ты сделаешь с этою несчастною?» – сказал я. «Какое тут несчастье; ведь я не насильно взял ее, а добровольно, и хорошенькая бабенка нигде не пропадет… Садись, – примолвил он, – места довольно для троих». Я велел моему мальчику ехать за нами на перекладных, а сам сел в бричку, и мы поскакали. Три станции гнали мы во весь опор, расточая деньги, угрозы и побои, а на четвертой станции остановились, чтоб подмазать оси, которые два раза загорались, и подкрепить наши силы пищею. Станцию содержал жид, и все семейство завопило, когда увидело прекрасную Рифку в нашей компании. Рифка не растерялась, вошла в комнату с гордым видом, несколько театрально, и сказала знакомым ей хозяину и хозяйке, что она уже христианка. Мы велели подать все, что есть съестного, и сели за стол. Рифка ела все, не разбирая, что треф , а что кошер [1926], и в это время слуга моего товарища известил нас, что бричка требует небольшой починки. Делать было нечего. Вдруг часа через два после нашего приезда, когда уже стали впрягать лошадей в наш экипаж, подъехали к крыльцу три брики с жидами. Их было до двадцати человек. Товарищ мой оставил меня с Рифкою в комнате и побежал к бричке за нашими саблями и пистолетами. Настала кутерьма, которую неможно изобразить! Жиды кричали, вопили, рвались в бой, чтоб силою отнять красавицу, но ничего не могли сделать. Слуга моего товарища с охотничьим штуцером и мой мальчик с пистолетом оставались при бричке для ее охранения, а мы с тремя пистолетами и парою сабель находились в комнате, в которой было всего два окна. Дверь заперта была снутри задвижкою. Товарищ мой объявил осаждающим, что при первом насильственном их движении мы станем стрелять и рубить насмерть. Жиды хотели склонить ямщиков деньгами на свою сторону, но не успели в этом. Ненависть к жидам в литовском крестьянине сильнее всех других страстей, и напротив, ямщики объявили, что они не позволят обижать панов . Толпа ямщиков стала возле брички на помощь нашим людям. Пошло на переговоры. Жиды объявили, что Рифка взяла с собою весь свой жемчуг на значительную сумму, преувеличенную жидами до ста тысяч рублей, и деньги, бывшие в кассе трактирной. Мой товарищ отвечал, что это до него вовсе не касается и что он согласен, чтоб Рифка возвратила деньги и жемчуг. Но Рифка на это не согласилась, утверждая, что жемчужные повязки, серьги и прочее составляют ее собственность и что денег она не брала из кассы. Раввин произнес под окном трогательную речь, но Рифка пребыла непоколебимою. Тесть Рифки объявил, что он уступает нам весь жемчуг Рифки с тем, чтоб мы отдали ее, и за это товарищ мой швырнул в него костью от съеденного нами телячьего жаркого и подбил ему глаз. Наконец лошади были впряжены в нашу бричку, и мы прошли чрез толпу жидов, расступившихся перед грозным дулом наших пистолетов, сели в экипаж – и поскакали. Жиды следовали за нами в нескольких верстах. Более всего мы удивлялись тому, что жиды не заезжали вместе с нами на станции, но останавливались в виду и тогда уже приближались к воротам, когда мы трогались с места. Очевидно было, что они решились ехать за нами до Ковна, и это беспокоило меня, потому что я предвидел последствия, но из ложного стыда не мог оставить товарища в опасности, хотя мне весьма легко было бы отстать от него и ехать по моей подорожной.