Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Остальные слова песни не помню, но помню колоссальную фигуру Семена Фроловича С—на [1931]и его страшные усы. Он приезжал иногда в гости к дяде моему Кукевичу (в имение Высокое Оршанского уезда Могилевской губернии), брал меня на руки и пел мне песенки, когда мне было лет семь от рождения. Семен Фролович принадлежал к старинной дворянской фамилии и кончил также жизнь свою в Сибири! Русское купечество, торговавшее на бывшей Макарьевской ярмарке (перенесенной в Нижний Новгород), верно, помнит еще помещика села Лыскова, покоящегося теперь в могиле! [1932]Повторяю, в начале нынешнего столетия было еще весьма много такого, чему теперь трудно поверить, и потому-то со времени вступления моего на литературное поприще при всяком случае припоминаю, что основанием всякого воспитания должны быть преданность вере и уважение отечественных законов, уважение беспредельное, какое внушено в Англии всем сословиям. Это должно быть, так сказать, в крови народа.

Мне давно хотелось познакомиться с членами моей фамилии. В нашем роде нет однофамильцев; все Булгарины (первоначально Скандербеги) происходят от двух братьев – выходцев из Албании, в конце XV века, и имеют один герб. До смерти дяди отца моего (приятеля генерала фон Клугена), Михаила Булгарина, в нашей фамилии всегда признавали старшего в роде главою всех Булгаринов, и все ему повиновались безусловно, как патриарху. Почти во всех старинных польских фамилиях было то же, как я уже говорил, и это было необходимостью в бывшем правлении Польши, в которой все основано было на дворянских выборах и все делалось политическими партиями. Я уже говорил в первой части моих «Воспоминаний» (см. примечание первое и одиннадцатое, стр. 140 и 148), что тогда родовое наше гнездо (где оно и теперь) было в Гродненской губернии, в Волковыском уезде, и что тогда главою рода был Михаил Булгарин. Я отправился к нему.

Все, что я буду теперь описывать, исчезло навеки! Исчезли и люди, и обычаи, и даже воспоминания о прежнем; исчезло и прежнее дурное, и прежнее хорошее! А было и хорошее в семейном твердом союзе и в повиновении старшим в роде; было хорошее и в рыцарских нравах старинного дворянства! Невзирая на издание закона, по которому все заемные письма признавалась недействительными, если были писаны на простой, а не на гербовой бумаге, в так называемой Литве требование подписи на гербовой бумаге почиталось оскорблением, а подписывание – унижением своего достоинства. Разорялись на честное слово (на słowo honoru)! Князь Доминик Радзивилл, взяв иногда игральную карту, коптил ее на свече и писал кончиком щипцов на закопченном месте: «Выдать (такому-то в такой-то срок) тысячу (более или менее) червонцев: X. D. R. [1933]», и поверенный князя не смел даже поморщиться, а выплачивал немедленно. Я видел одно такое заемное письмо, т. е. карту, покрытую вишневым клеем, чтоб драгоценная копоть на ней не стерлась. Не помню ни одного случая, чтоб кто-нибудь осмелился отказаться от платежа по заемному письму за своею подписью потому только, что оно не формальное. На честное слово можно было поверить жизнь, честь и имение. Verbum nobile debet esse stabile [1934]составляло главную заповедь дворянина. Это то же, что старинное русское «Не дал слова – крепись, а дал слово – держись» и древненовгородское «А кто не сдержит слова, тому да будет стыдно». В нашем славянском племени стыд (т. е. бесчестие) был величайшим наказанием, и честное слово тверже всех залогов и подписей. Я застал это на деле и под клятвою передаю моим детям. Иностранные пройдохи, набегающие на Россию со времен Петра Великого, научили нас многому, чему не худо было бы разучиться! Комиссионерная торговля, т. е. торговля без капиталов, и подложное банкротство – это оригинальные сочинения чужеземных прошлецов. Добродушные славяне, наши предки, не знали этого прежде.

Я нанял фурмана [1935], жида, и отправился в путь в половине августа. На пути случилось со мною довольно забавное происшествие. Приехав в радзивилловское местечко Клецк [1936], лежащее только в нескольких верстах от древнеродового имения моих дедов и прадедов Грицевич, я остановился на площади и вышел из брички, чтоб купить курительного табаку. Купец, разумеется жид, отвесил мне фунт лучшего табаку и завернул в бумагу. В эту минуту я отвернулся, чтоб взглянуть на площадь, и, внезапно оборотясь к жиду, поймал его в плутовстве, а именно что подменял мою пачку другою, точно так же свернутою. Я развернул бумагу и увидел, что в подмененной пачке был табак последнего разбора, а я заплатил за лучший. Признаюсь, я не мог воздержаться и изо всей силы «задел его в лицо, не говоря ни слова» [1937]. Жид завизжал и завопил во все горло: «Гвалт! бьют, режут!» – и из соседних лавок сбежались жиды и также стали визжать и кричать. Один из толпы побежал к моему фурману, чтоб узнать, кто я, и когда жиды услышали мою фамилию, один из них, седой старик, подошел ко мне, устремил на меня глаза и закричал во все горло: «О вей мир! Бульхарин, саленого Бульхарина [1938]сын!» – «Подай саблю!» – закричал я моему слуге, а жиды пустились бежать, крича из всех сил: «О вей, о вей, саленого Бульхарина сын!» Старик-жид по необыкновенному моему сходству в лице с отцом и по месту, откуда я ехал, узнал, что я сын того, которого они боялись как смерти и называли бешеным. Я преспокойно сел в бричку и выехал из Клецка.

Сообщаю этот пустой анекдот по довольно важной причине, а именно чтоб сказать при этом случае, что жиды в Польше, особенно в Литве, находясь по-видимому в крайнем уничижении, смело скажу, господствовали над всеми сословиями. Если б кто-либо вздумал собирать биографические сведения о дворянских литовских фамилиях, то мог бы получить от жидов самые мелкие подробности о жизни каждого дворянского семейства, от прадеда до правнука и правнучки, и полную характеристику каждого лица. На этом познании нрава, умственных способностей, страстей и потребностей каждого лица основывалось жидовское могущество. Мелких слуг мужеского пола привлекали жидки питейным медом, пивом и водочкою; слуг высшего разряда, т. е. экономов, комиссаров и тому подобных, ссудою денег, а женскую прислугу, от панны до гардеробной девушки, подарками кофе и сахару или туалетными безделками. Жиды были общими тайными поверенными и барина, и его жены, и сыновей и дочерей. Каждый и каждая отдельно забирали в долг у жидов и употребляли их агентами в своих делах, гражданских и частных, и в любовных интригах. Не многие дворяне были избавлены от этого дьявольского наваждения. Отец мой по наружности казался страшным гонителем жидов и колотил их немилосердно при всяком удобном случае, а между тем они лестью и покорностью выманивали у него все, что им только было от него надобно. Выдержав первую вспышку гнева моего отца, можно было у него взять последнюю рубашку! Жидам страшен был не вспыльчивый (или, как они называли, бешеный) человек, но хладнокровный, бережливый и недоверчивый. Отец дорого поплатился жидам, которые пресмыкались пред ним, а сын за пощечину, данную жиду в Клецке в 1810 году, заплатил дорого в 1848 и 1849 годах, доверив жиду на слово и надеясь на его благодарность за оказанное ему добро [1939]! Спросят: есть ли честные жиды? Без сомнения, есть. Как не быть! В земле, на которой построен Петербург, не родятся алмазы и золото, однако ж и золото и алмазы находят иногда на улицах, у подъездов, возле театров или Дворянского собрания. И я нашел алмаз: жида Иоселя, о котором говорил в первой части моих «Воспоминаний»!