Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Клингер никогда не хотел сообщить никаких биографических о себе сведений, невзирая на просьбы своих друзей, как многие полагают, потому только, чтоб не упоминать о мещанском своем происхождении, о котором он старался забыть. В этом упрекает его, хотя весьма нежно, даже друг его Гёте, изобразивший характеристику Клингера и дух его сочинений самыми блистательными красками [404]. Впрочем, Клингеру нечего было опасаться даже полного жизнеописания, потому что он был нежный сын, добрый брат, благодетель своего семейства и во всех делах отличался честностью и прямодушием. На этот счет я совершенно согласен с Гёте, но что касается до сочинений Клингера, то нахожу в них много совершенно противного тому, что написал Гёте при жизни автора [405]. Высокие идеи, проницательный ум, сила характеров, богатство воображения, заманчивость повествования и блистательность слога – все это есть у Клингера, но неподдельное чувство и филантропия находятся только в сочинениях, писанных в юности, когда автор еще не помышлял о земном счастии и жил душою в идеальном мире. В последующих сочинениях Клингера преобладает горькая сатира на все общественные отношения, обнаруживающая в авторе сильное презрение к человечеству и холод души. Самые лучшие картины Клингера разрывают сердце и если вызывают улыбку, то улыбку горькую, презрительную; философия его не утешает, а возбуждает отчаяние, и только слабые места в его сочинениях, вставленные для соединения целого, успокоивают взволнованное чувство и раздраженный ум читателя. Весьма замечательно, что Клингер, будучи попечителем Дерптского учебного округа и членом комиссии училищ при Министерстве просвещения, сам предложил, чтоб сочинения его были запрещены в России, желая тем лишить своих недоброжелателей средств вредить ему [406]. Пользуясь в последнее время знакомством Клингера и даже благосклонностию его, я всегда удивлялся необыкновенному его уму, неистощимости его сарказмов и эпиграмм и в то же время имел случай удостовериться в том, что я слышал еще в детстве, а именно что он не любил России и, как я заметил, вовсе не знал ее. После Клингера не осталось ни рода, ни племени, и о нем можно теперь говорить откровенно. По собственным его словам, он жил телом в России, а душою в Германии. Двум писателям немецким, Зейме и Музеусу, приезжавшим в Россию искать счастия, он отсоветовал остаться у нас [407], узнав, что они не намерены отказаться от литературы. «Здесь надобно иметь только хороший желудок, – сказал Клингер, – а с хорошею головою поезжайте в Германию!» Говоря о человечестве, он отделял всегда от него русских, и я сам слышал, как он однажды сказал: «Die Menschen und die Russen», т. е. «Люди, и даже русские», и т. п. Клингер почитал русских какою-то отдельною породою, выродившеюся из азиатского варварства и поверхностности европейской образованности, и я, спорив с ним, как говорится, до слез, никак не мог убедить его в том, что русский народ способен ко всему великому и одарен необыкновенными качествами. Клингер хотя весьма хорошо говорил по-французски, но никогда не мог победить дурного немецкого произношения, а по-русски до конца жизни говорил плохо и не прочитал ни одной русской книги, хотя хорошо понимал по-русски. Внутренности России он вовсе не знал и никогда не сближался с русским простым народом. Он судил о России по некоторым согнившим ее членам. Будучи сам одним из жрецов просвещения, он никогда не старался подвигать его вперед в России, говоря, что более нежели довольно и того, что есть [408]! В обществе ему приятном и в дружеской беседе Клингер, находясь в хорошем расположении духа, был чрезвычайно приятный и занимательный собеседник, но с подчиненными и вообще на службе был холоден, как мраморный гость в «Дон Жуане» [409]. Клингер был высокого роста, имел правильные черты лица и неподвижную физиономию. Ни одна душа в корпусе не видала его улыбки. Он был строг в наказаниях и не прощал никогда. С кадетами он никогда не разговаривал и никогда никого не ласкал. Он только тогда обращался с вопросом к кадетам, когда хотел узнать, наказаны ли они по его требованию. «Вам розги дали ?» – спрашивал он обыкновенно. « Дали », – отвечал кадет. «Вам крепко дали ?» – «Крепко!» – «Хорошо!» Этим оканчивалась беседа. Одно только могло смягчить Клингера, а именно когда кадет мог объясняться с ним по-французски или по-немецки. Тогда он даже выслушивал просьбы и жалобы и тогда можно было удостовериться, что если в сердце его не было отеческой нежности к нам, то была, по крайней мере, справедливость. Я еще буду иметь случай говорить о Клингере [410], а теперь обратимся к экзамену.

Учители, как нарочно, спрашивали меня более, нежели других кадетов, и я отвечал удовлетворительно на все вопросы, своими словами . Клингер заглянул в список, потом посмотрел на меня и, обратясь к учителям, сказал: «Если ваши хорошие баллы поставлены так же справедливо, как дурные этому кадету, то вы, господа, не останетесь мною довольны!» После этого он обратился ко мне с вопросом и велел мне перевесть с русского языка на французский. Только что вышед из рук Цыхры и мадам Боньот и уже понимая хорошо легкие французские сочинения, я перевел удовлетворительно. «Тут что-то непонятно! – сказал Клингер, обращаясь к директору, – этот мальчик знает все лучше других, а у него самые дурные баллы!» Клингер подозвал меня к себе, погладил по щеке (это была такая редкость, что все присутствовавшие обратили на меня взоры) и сказал по-французски: «Expliquez-nous, mon garçon, се que cela signifie?» (т. е. «Объясни нам, что это значит?»). Слезы невольно брызнули у меня в три ручья, и я зарыдал. Мое сиротство, мое уничижение, немилосердое обхождение со мною Пурпура взволновали меня, и я высказал все, что у меня было на душе, отчасти по-французски, отчасти по-русски. Учители в оправдание говорили, что я не хочу учить наизусть , что я не имею тетрадей , что я упрям ; Пурпур объявил, что я неряха и повеса , но чувство справедливости, однажды пробужденное в Клингере, уже не могло быть ничем заглушено, и мое чистосердечие, а может быть, и детское красноречие отозвались в душе, в которой под ледяною корою таилось чувство! Он спросил меня, из какой я нации, а потом велел мне сесть на первую скамью (я сидел прежде на последней), а сам подошел к директору и стал с ним говорить вполголоса. Граф Ламсдорф подозвал к себе майора Ранефта и, указывая на меня, сказал ему: «Возьмите к себе в роту еще сегодня этого кадета!» Экзамен после этого эпизода пошел своим чередом, а Клингер, как будто гордясь своим открытием, всегда велел спрашивать меня, когда другие кадеты не отвечали на вопросы, и я, по счастию, всегда удовлетворял его. После экзамена Клингер объявил учителям, что он недоволен ими…