Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Кроме книг, служивших к моему образованию, я читал – нет, не читал, а глотал романы и повести, т. е. все, принадлежащее к изящной словесности, или беллетристике. Тогда в моде были повести Мармонтеля, г-жи Жанлис, романы Дюкре-Дюминиля, г-жи Радклейф и вообще роды чувствительный и ужасный . Все, что обращало на себя внимание публики, было прочитано мною. «Бедную Лизу», «Наталью, боярскую дочь», «Марфу-посадницу», «Мою исповедь», «Рыцаря нашего времени» и прочие повести и рассказы Карамзина я знал почти наизусть. Ни одна живая Лиза не стоила мне в жизни столько слез, сколько я пролил по «Бедной Лизе» Карамзина! «Письма русского путешественника» составляли мое наслаждение. Лантинг представил нам эти письма как образец легкого, живого рассказа и как доказательство светлого, беспритязательного, здравого ума автора. Часто говорил нам Лантинг: «Бюффон произнес великую истину, сказав: le style – c’est l’homme (слог – это человек). Можно научиться писать правильно, так что ваше сочинение будет без задоринки, гладко, хоть шаром покати, но в то же время оно может быть холодно, как гладкий, прозрачный и блестящий лед! Можно с усилием ума приобресть механисм, но никакая наука не может научить, как сообщается слогу движение, жизнь, одушевление, легкость, летучесть… Все это проистекает из ума и из души человека… По слогу, – говорил Лантинг не с кафедры, а у себя дома, – по слогу я узнаю человека! Напыщенность, надутость, аффектация, изысканность, тяжесть, растянутость, водянистость, холодность слога точно так же, как и противоположности его – живость, пламенность, сила, движение, естественная простота и ясность, суть верные отпечатки характера автора, зеркало его души!»

Совершенная правда. Но к этому надобно еще прибавить, что как характер иногда изменяется в людях по обстоятельствам (honores mutant mores [518]), так и слог принимает формы естественности или искусственности от положения человека в обществе, если душа не в силах исторгнуть ума из оков светских обстоятельств. Карамзин, пока был независимым литератором, увлеченным природою на это поприще, как пчела на луг, Карамзин был прост, мил, летуч, естествен в слоге; когда же он в звании историографа захотел казаться важным, серьезным, красноречивым по тогдашнему убеждению , будто бы слог должен соответствовать предмету, и по тогдашнему учению , будто в словесности должны существовать различные слоги : простой, средний и высокий, Карамзин, до седьмого тома «Истории Российского государства», надут, напыщен и неестествен в слоге. Я доказывал в моем «Северном архиве» и в приложениях к нему, в «Литературных листках», что в этих томах у Карамзина все реки глубокие , все долины обширные , все горы высокие , все юноши прекрасные , все старцы добродетельные ! Есть у Карамзина в этих томах даже молодые юноши!! Все эти прилагательные набраны для круглости и звучности периодов , и педанты верили и верят, что только тот слог образцовый , который составлен из периодов!!! С VIII тома «Истории» Карамзин снова вошел в свой натуральный характер, и, за исключением некоторых мест, слог его в этом и последующих томах естествен и прост, как душа его, честная и благородная.

Еще в первых юношеских летах я не принимал разделений слога на простой, средний и высокий и на размеры его сообразно предметам и осмеливался даже спорить с обожаемым мною наставником, утверждая всегда, что человек должен описывать все , простое и высокое, по внушению своего ума и чувства, описывать, как ему представляется, не изыскивая слов и не подбирая их умышленно, для эффекта. «Марфа-посадница» Карамзина [519], «Гонзалв Кордуанский» Флориана [520], «Инки» Мармонтеля [521]мне никогда не нравились, потому что они написаны цветистым, неестественным слогом (prose poétique или prose fleurie [522]). Нынешние русские драмы или трагедии (не знаю, как их назвать) мне не нравятся по той же причине. Нас уверяют, что они писаны стихами , пятистопными ямбами, а я вижу в них только напыщенную, раздутую, рубленую или крошеную прозу вроде «Гонзалва Кордуанского» или «Кадма и Гармонии» Хераскова [523]. Один писатель, впрочем талантливый, пошел в наше время еще дальше. Он даже отверг ритм, или размер, в своих драмах, на заглавии которых выставлено, что они писаны стихами!!! [524]Стихи без меры (ритма) и без рифмы еще хуже, нежели музыка без гармонии! Но в наше время все сходит с рук! Только В. А. Жуковский и А. С. Пушкин умели сохранить музыкальность и все красоты гармонии в своих безрифменных стихах.

У Лантинга я познакомился с кадетами, двумя князьями Броглио (ducs de Broglio) [525]и с сыном Ф. И. Клингера Александром, которые ходили к нему, когда он бывал дома. С меньшим Броглио [526]и Сашей Клингером я был даже дружен. Первые два были эмигранты, юноши, получившие хорошее первоначальное домашнее образование, а Саша Клингер, сын нашего директора, был ангел душою и лицом. Сколько приятных минут провели мы вместе с Сашею Клингером и меньшим Броглио, мечтая о будущем! Саша Клингер ввел нас к своей матери (она была русская), умной, нежной и в полном смысле добродетельной даме [527], которая обожала своего единственного сына и ласкала нас, друзей его. Несколько раз Ф. И. Клингер заставал нас у своего сына, которого он также любил страстно, и позволял нам играть с ним, исследовав, чем мы занимаемся. У Лантинга видывал я часто старшего брата Броглио [528], уже поручика в Преображенском полку, и барона Ивана Ивановича Дибича, также офицера (не помню поручика или подпоручика) в Семеновском полку. Оба они приходили в корпус чертить планы под руководством нашего учителя полковника Черкасова и учиться русскому языку на дому у Лантинга. Старший князь Броглио убит под Аустерлицем, меньший Броглио и Саша Клингер (бывший также офицером Семеновского полка) убиты в русских рядах в Отечественную войну; барон Дибич, впоследствии граф Забалканский и фельдмаршал, скончался в последнюю польскую войну [529]. Среднего князя Броглио [530]я видал в Варшаве, при возвращении его в отечество, во Францию, в 1816 году. Все они были люди отличные, с умом, с душою, с дарованиями. Обхождение с этими отличными молодыми людьми имело на меня сильное влияние. Я видел живые примеры хорошего у Лантинга и дурного между некоторыми из кадет.

Страсть к авторству беспрерывно усиливалась во мне. Это было не желание славы и известности, не жажда похвал – одним словом, не напряжение тщеславия и самолюбия, этих мелких несносных страстишек, которые квакают, как лягушки в болоте, чтоб обратить на себя внимание, пока аист критики не пришибет их. Нет, во мне было непреодолимое влечение излить чувства и мысли мои, которые, так сказать, угнетали мой малый умишко и мое юношеское сердце. Начитавшись, наслушавшись и раздумав, я приобретал свои понятия о многих вещах, свой взгляд на предметы, часто не согласные с тем, что я читал и чему меня учили. Мне хотелось изливать все это на бумагу как будто для того, чтоб очищать в уме и сердце место для новых впечатлений и ощущений. Я знал хорошо, что меня ожидает не слава и не награда, а насмешки товарищей и неприятности. Школа есть микроскопический уголок света: это гнездо, хранящее в себе зародыши тех страстей и предрассудков, которые, вылупившись из покрывающей их коры, подобно хищным птицам, будут страшны разуму и заслуге или тихим ощущениям души. Слово сочинитель есть упрек или насмешка в животном, механическом мире. Сочинитель , по мнению словесных машин, есть человек ни к чему не способный, есть существо только терпимое (toléré) в обществе. Одни мужи великие, одаренные высоким разумом, постигают пользу и достоинства существа мыслящего, извлекающего из всего первоначальные истины, подобно пчеле, извлекающей из всех растений мед. Но великие мужи еще реже родятся на свет, чем великие писатели. Если справедливо, как утверждали некоторые физиологи, что головные нервы, служащие орудием душе и разуму, почти то же, что клавиши на фортепиане [531], то, по несчастию, нерв или клавиш сатиры был во мне громче других клавишей, и всякая неправда и несправедливость, трогая душу мою, раздавалась громко в уме, и звуки эти требовали излияния. Я уже и тогда чувствовал, что это несчастие! История Сократа была мне хорошо известна [532], и земля еще полнилась слухом о французском поэте Жильбере, который, будучи доведен до госпиталя, с отчаяния подавился ключом [533]! Предвидя все то, что испытал впоследствии, я, однако ж, не мог заглушить в душе вопля природы. И. И. Дмитриев сказал справедливо: