Фаддей Булгарин - Воспоминания. Мемуарные очерки. Том 1

Говоря о Первом кадетском корпусе, нельзя не вспомнить об Андрее Петровиче Боброве. В мое время он был простым канониром, потом унтер-офицером корпусной полиции, после того произведен в чиновники 14‐го класса, а наконец сделан корпусным экономом. Замечательное лицо Андрей Петрович Бобров [549]! Это образец русского добродушия, русской сметливости, смышлености и умения пройти сквозь огонь и воду, не ожегшись и не замочившись. Бобров скончался в чине статского советника, с Владимирским крестом на шее [550], любимый и уважаемый и начальниками, и подчиненными, а особенно любимый кадетами. Он умел так вести дело, что, невзирая на удвоившийся комплект кадетов и на возвышение цен на съестные припасы при равенстве расходных сумм, кадеты во время его экономства имели лучшую пищу, нежели тогда, когда на экономстве восседали люди высшей породы, а впоследствии весьма богатые. Офицерское кушанье было таково, что холостякам вовсе не нужно было обедать и ужинать в трактирах. Бобров чрезвычайно любил кадетов, с которыми провел всю свою жизнь и, невзирая на проказы с ним, никогда не жаловался на кадет, а угождал им, как мог. У него всегда были в запасе булки и пироги для тех, которые, будучи оставлены без обеда за шалость, прибегали к его добродушию. Но в таком случае надлежало его убаюкать и обещать раскаяние и исправление. Притворяясь сердитым и непреклонным, Бобров оставлял пирог или булку на столе и уходил в другую комнату, крича: «Извольте убираться!» Кадет брал съестное и уходил. Это, что называется, sauver les apparences [551]! Некоторым бедным, но отличным кадетам Бобров помогал деньгами при выпуске их в офицеры. Величайшею его радостью, живейшим наслаждением было, когда воспитанник корпуса после нескольких лет службы по выпуске навещал его, чтоб сказать ему доброе слово. Проезжая однажды мимо корпуса, незадолго до его кончины, мне вздумалось завернуть к Боброву, и я в качестве старого воспитанника сказал, что приехал поблагодарить его за попечение о моем детстве, и припомнил ему, как он, быв еще полицейским унтер-офицером, поймал меня ночью на галерее с шутихой и на обещание мое отречься навсегда от любви моей к фейерверкам не пожаловался на меня дежурному офицеру, а только отнял мои снаряды и тем избавил меня от неизбежного наказания. Бобров расплакался, как дитя, от радости. «Вы помните это, вы не забыли этой мелочи!» – говорил сквозь слезы добрый старик, обнимая и прижимая меня к сердцу. Потом он засуетился, вздумал угощать меня, хотел непременно влить в меня несколько самоваров чаю, выдвинул целую корзину вина, и я принужден был силою вырваться от него и бежать от его радушия, не оглядываясь. Ну уж это русское радушие! Не одного свело оно в могилу. Бобров не оставил после себя состояния, следовательно, некому воспевать и прославлять его. Племянник его, бедный чиновник, добывавший лишнюю копейку деланием бумажных коробочек вне службы, похоронил на свой счет дядю, чрез руки которого прошли казенные миллионы! Кладу цветок на могилу доброго человека.

Когда в Первом корпусе был театр, когда кадеты танцевали на придворных балах и отличались на придворных каруселях, тогда весь город обращал внимание на корпус. Когда же он ограничился своею внутреннею деятельностью, в городе почти позабыли о нем. И вдруг все заговорили о корпусе! Что это такое? Объявлено в афишах и в газетах, что в корпусе будет спущен воздушный шар [552]и что на нем взлетят на воздух, кроме хозяина шара, несколько любителей физических опытов. В корпусном саду, т. е. на плац-параде, где бывает ученье, стали строить огромный амфитеатр, привлекавший множество любопытных. Некто Черни, кажется родом богемец, затеял это предприятие. Это было время, близкое к изобретению воздухоплавания Монгольфьером и к усовершенствованию его опытами Бланшара. Вся Европа говорила об этом, как теперь о железных дорогах, и на воздухоплавание полагали несбыточные надежды. Предприятие Черни взволновало Петербург, и еще до окончательной постройки цирка все первые места были разобраны. Это было осенью (кажется, 1803 года). Наконец настал день, назначенный для воздушного путешествия. Бывший полковником в лейб-гусарском полку, индейский князь Визапур, с своим темно-оливковым лицом (почти черным) и кудрявыми волосами, расхаживал посреди цирка между множеством гвардейских офицеров и первых щеголей столицы, привлекая на себя общее внимание. На него смотрели с удивлением и каким-то тайным страхом. Он получил позволение подняться на воздух вместе с Черни. Между тем, пока съезжалась публика, в первой аллее сада, примыкающей к плац-параду, наполняли шар гасом, между четырьмя высокими холстинными щитами, чтоб скрыть от публики шар и приготовительные работы. Вокруг этого места выстроена была цепь кадетов с ружьями. Музыка гремела возле богатого павильона, устроенного для царской фамилии. Вдруг раздался треск!.. Это что? «Шар лопнул!» – закричали в аллее, и эти слова пронеслись по всему амфитеатру и возбудили сильное негодование. «Обманщик!» – раздалось в толпе, и множество народа бросилось из амфитеатра к аллее, где был шар, и к кассе, где миловидная дочь Черни, долженствовавшая также подняться на воздух, продавала билеты. Там также был кадетский караул. Раздраженные зрители хотели приколотить Черни за то, что вместо воздушного шара он надул публику, а другие хотели только получить обратно свои деньги. Произошел ужасный беспорядок: шум, крик, толкотня; но кадеты отстояли, защитили и самого Черни, и дочь его, и кассу, и публика должна была выбраться из сада ни с чем. Finita la commedia [553]! Полиция объявила, что на другой день будут выдавать деньги за билеты в надлежащем порядке.

Кадеты показали себя молодцами: сомкнули ряды и прикладами отогнали дерзких. Помню, что более всех отличился кадет Хомутов, высокий красивый парень (бывший потом отличным командиром кавалерийского полка и, кажется, генералом), в защите миловидной дочери Черни, которую охранял также и князь Визапур. Не знаю, что сталось с Черни. Говорили, что он был посажен в тюрьму и будто открылось по следствию, что он нарочно так устроил дело, чтоб шар лопнул; но верно то, что он не возвратил и десятой части собранных им денег. Многие богатые люди вовсе не посылали за деньгами; другие послали и, не добившись толку, посмеялись и забыли; прочие посердились, побранили немца и замолчали. Худо то, что Черни несправедливо разглашал, будто часть кассы его разграбили, когда никто не прикоснулся к ней. Черни умер в Петербурге, но миловидная дочь его скоро утешилась от всех случившихся с нею горестей. Она долго щеголяла по Петербургу под покровительством добрых людей, сострадающих несчастной красоте.

После этого приехал в Петербург известный воздухоплаватель Гарнерен и также возвестил, что взлетит на воздух из корпусного сада. Он исполнил дело свое мастерски, без дальнейших приготовлений, без постройки цирка [554]. Удивительное зрелище воздушный шар! Истинная характеристика нравственной природы человека! Гарнерен поднимался в воздух, кажется, три раза. В одном воздухоплавании сопутствовала ему жена его; в другом взлетал с ним помощник его, мусье Александр, красивый видный мужчина, удивительной смелости и расторопности. На огромной высоте он завернулся в сеть парашюта и выпрыгнул из лодки. Сердца зрителей вздрогнули. Несколько времени он в падении вертелся, как брошенный камень; многим дамам сделалось дурно, все ожидали несчастной развязки, и вдруг парашют распустился и понесся медленно на землю. Раздались рукоплескания, крики «ура», и парашют опустился на корпусном дворе, однако ж не без опасности, потому что в самом углу едва не зацепился концом о кровлю. Мусье Александр, ступив на землю, выпутался ловко из сети парашюта, подпрыгнул, щелкнул пальцами и воскликнул: «На этот раз спасен!»