Теодор Драйзер - Американская трагедия [Трилогия, другая редакция перевода]

– Ну, может быть, она и так себе это представляла, – уклончиво ответил Клайд. – Но я никогда не обещал на ней жениться.

– Ладно, пока мы это оставим, – упрямо продолжал Мейсон. – Займемся вот чем (и он стал читать из десятого письма): «Милый, ведь ты, наверно, мог бы приехать и на несколько дней раньше, – какая разница? Все равно, пускай у нас будет немножко меньше денег. Не бойся, мы проживем и так, пока будем вместе, – наверно, это будет месяцев шесть – восемь самое большее. Ты же знаешь, я согласна тебя потом отпустить, если захочешь. Я буду очень бережливой и экономной… Иначе невозможно, Клайд, хотя ради тебя я хотела бы найти другой выход». Как по-вашему, что все это означает: «быть бережливой и экономной» и отпустить вас не раньше, чем через восемь месяцев? Что она будет ютиться где-то, а вы – навещать ее раз в неделю? Или что вы действительно соглашались уехать с нею и обвенчаться, как она, по-видимому, думала?

– Не знаю, может быть, она думала, что сумеет меня заставить, – ответил Клайд; публика и присяжные – все эти фермеры и лесорубы, обитатели лесной глуши, возмущенно и насмешливо зафыркали, разъяренные выражением «сумеет меня заставить», так незаметно для Клайда слетевшим у него с языка. – Я никогда не соглашался на ней жениться, – докончил он.

– Разве что она сумела бы вас заставить. Стало быть, вот как вы к этому относились, да, Грифитс?

– Да, сэр.

– И вы присягнете в этом с такой же легкостью, как в чем угодно еще?

– Я ведь уже принес присягу.

И тут Мейсон почувствовал, – и это почувствовали и Белнеп, и Джефсон, и сам Клайд, – что страстное презрение и ярость, с каким почти все присутствующие с самого начала относились к подсудимому, теперь с потрясающей силой рвутся наружу. Презрение и ярость переполняли зал суда. А у Мейсона впереди было еще вдоволь времени, чтобы наугад, как придется, выхватывать из массы материалов и показаний все, чем ему вздумается издевательски терзать и мучить Клайда. И вот, заглядывая в свои заметки (для удобства Эрл Ньюком веером разложил их на столе), он снова заговорил:

– Грифитс, вчера, когда вас допрашивал здесь ваш защитник мистер Джефсон (тут Джефсон иронически поклонился), вы показали, что в вашей душе произошел этот самый перелом после того, как тогда, в июле, вы снова встретились с Робертой Олден в Фонде, – то есть как раз когда вы пустились с ней в это гибельное для нее путешествие.

– Да, сэр, – сказал Клайд, прежде чем Белнеп успел заявить протест; однако адвокату удалось добиться замены «гибельного для нее путешествия» просто «путешествием».

– Перед этим вашим с нею отъездом вы уже не любили ее по-прежнему, верно?

– Не так сильно, как прежде… верно, сэр.

– А как долго – с какого именно времени и по какое – вы ее действительно любили? То есть не успели еще разлюбить?

– Ну, я любил ее с того времени, как встретился с нею, и до тех пор, пока не встретился с мисс X.

– Но не дольше?

– Ну, я не могу сказать, чтобы после я совсем ее разлюбил. Она была мне дорога… даже очень… но все-таки не так, как раньше. Мне кажется, я главным образом жалел ее.

– Это значит… дайте сообразить… примерно с первого декабря и до апреля или до мая, так?

– Да, примерно так, сэр.

– И что же, все это время – с первого декабря до апреля или мая – вы оставались с нею в интимных отношениях, да?

– Да, сэр.

– Несмотря на то, что уже не любили ее по-прежнему?

– То есть… да, сэр, – ответил Клайд с запинкой.

Едва разговор перешел на сексуальные темы, жители медвежьих углов, заполнявшие зал суда, встрепенулись и с любопытством подались вперед.

– И, зная, как вы тут сами же показывали, что, безукоризненно верная вам, она по вечерам сидит одна в своей комнатушке, вы все-таки отправлялись на танцы и вечеринки, на званые обеды и автомобильные прогулки, развлекались и оставляли ее в одиночестве?

– Да, но ведь я не всегда уходил.

– Ах, не всегда? А вы слышали, что показали здесь по этому поводу Трейси Трамбал, Фредерик Сэлс, Фрэнк Гарриэт и Бэрчард Тэйлор – или, может быть, не слышали?

– Слышал, сэр.

– Так что же, они все лгали или, может быть, говорили правду?

– Мне кажется, они говорили правду, насколько могли припомнить.

– Но припоминали они не слишком точно, – так, что ли?

– Просто я не всегда уходил. Пожалуй, раза два-три в неделю… может быть, иногда и четыре, но не больше.

– А остальные вечера вы проводили с мисс Олден?

– Да, сэр.

– Стало быть, именно это она и хотела сказать вот здесь в письме? – Мейсон взял еще одно из пачки писем Роберты и прочел: – «Почти все время после того ужасного Рождества, когда ты покинул меня, я вечер за вечером провожу совсем одна». Что же, она лжет? – свирепо рявкнул Мейсон, и Клайд, понимая, как опасно обвинить Роберту во лжи, робко и сконфуженно ответил:

– Нет, она не лжет. Но все-таки часть вечеров я проводил с нею.

– И, однако, как вы слышали, миссис Гилпин и ее муж засвидетельствовали, что, начиная с первого декабря, мисс Олден постоянно, вечер за вечером, сидела одна у себя в комнате, что они жалели ее, и считали такое затворничество неестественным, и старались сблизиться с нею и немного развлечь ее, но она уклонялась от их приглашений. Слышали вы эти показания?

– Да, сэр.

– И все-таки утверждаете, что часть вечеров проводили с нею?

– Да, сэр.

– И в то же время вы любили мисс Х и стремились чаще встречаться с нею?

– Да, сэр.

– И старались добиться, чтобы она вышла за вас замуж?

– Да, я хотел этого… да, сэр.

– И, однако, между делом, в вечера, не занятые ухаживанием за другой, продолжали свои прежние отношения с мисс Олден?

– То есть… Да, сэр, – снова запнулся Клайд.

Его безмерно огорчало, что все эти разоблачения выставляют его в таком жалком виде, и, однако, он чувствовал, что был вовсе не так подл, – по крайней мере, не хотел быть таким, каким изображал его Мейсон. Ведь и другие поступали не лучше – хотя бы те же светские молодые люди в Ликурге, – во всяком случае, это можно было понять по их разговорам.

– А вам не кажется, что ваши просвещенные защитники нашли для вас весьма мягкое наименование, называя вас умственным и нравственным трусом? – ехидно заметил Мейсон.

И тут откуда-то из глубины длинного и узкого зала суда среди глубокой тишины раздался мрачный, мстительный выкрик какого-то разъяренного лесоруба:

– И на кой черт возиться с этим окаянным выродком! Прикончить его – и все тут!

В то же мгновение Белнеп закричал, что он протестует, и Оберуолцер, водворяя тишину, застучал молотком и приказал арестовать нарушителя порядка, а заодно удалить из зала всех, для кого не хватало сидячих мест, что и было исполнено. Нарушитель был немедленно арестован, ему надлежало наутро предстать перед судом. И потом, в наступившей тишине, вновь заговорил Мейсон: