Джеймс Купер - На суше и на море. Сатанстое (сборник)

– Мужайтесь, хозяин! Неб с вами!

Не знаю уж, как меня втащили на борт, где я лежал в полном изнеможении, между тем как Дреуэтт не подавал признаков жизни. В это время Неб, промокший до костей, уселся на дно лодки, положил мою голову себе на колени, стал выжимать воду из моих волос и вытирать мне лицо платком…

Мне остается немного добавить. Когда Люси увидела меня, пришедшего в чувство, то не могла удержаться от радостного восклицания и со слезами кинулась мне на грудь. Безумно прижимая к себе чудную девушку, я по одним ее глазам увидел, как сильно она любит меня. Безмерная радость наполнила мое сердце. Губы наши слились в одном долгом, долгом поцелуе.

Возвратившись домой, мы без лишних слов обручились, а там и повенчались; наша радость омрачалась только видом бедной Грации. Но отправившись вместе с нами в путешествие, она скоро выздоровела…

Нетрудно предвидеть, что Америке суждено испытать немало всяких, быстро следующих одна за другой перемен, как в области истории, которыми и займется в свое время историк, так и в области быта, который едва ли найдет своего писателя, а поэтому трудно надеяться, чтобы картины этого быта, картины жизни общества того времени дошли до потомков, за неимением обычных средств для их сохранения. Отсутствие национального театра, мемуаров частной жизни, отсутствие бытовой литературы или легкой юмористики, где бы могли отразиться, как в зеркале, и сохраниться для потомства взгляды, нравы, обычаи и характерные черты той расы, на смену которой так быстро идет совершенно новая раса, нисколько не похожая на потомков наших отцов, – вот причины, благодаря которым должны были безвозвратно предаться забвению весь семейный уклад жизни и та частная жизнь и быт, какими некогда жила Америка.

Сознавая это, я решил попытаться сохранить для потомков эти былые типы, тот быт и нравы, какие были при мне и при родителях моих в Нью-Йорке, и просил своих друзей, живущих в Нью-Джерси, сделать то же, а ввиду того, что все мы смертны и моя задача могла остаться невыполненной, я в своем завещании прошу всех моих близких, до внука включительно, продолжать мой труд и записывать все что-нибудь значительное из того, что будет происходить вокруг них и при них.

Конечно, все эти явления частной жизни весьма просты и несложны, но, повторяю, я не берусь писать историю; моя задача иная. Но я глубоко убежден, что всякий, правдиво и искренне описавший хотя бы всего одну сцену из частной жизни своей или чужой, немало поспособствует этим воссозданию общей картины известной эпохи.

Я родился третьего мая 1737 года на перешейке, прозванном Сатанстое, то есть Чертов Палец, в графстве Вест-Честер, в колонии Нью-Йорк, части громадной территории, подвластной его величеству Георгу II, королю Великобритании и Ирландии.

Перешеек, как его называли в Вест-Честере и Лонг-Айленде, правильнее было бы назвать головой с плечами, если судить по его очертаниям; согласно же географическим терминам это был настоящий полуостров; но я предпочитаю сохранить за ним местное название перешейка.

Сатанстое занимает пространство в четыреста шестьдесят три акра прекрасной, плодородной земли, на которой, однако, встречается много камней; он имеет две мили береговой полосы, дающей соответствующее количество морских трав, которые служат превосходным удобрением для почвы, и, кроме того, сотню акров соляных озер. Это поместье принесла с собой в приданое моему деду, капитану Гуго Литтлпейджу, его супруга, моя бабка, ровно тридцать лет спустя после окончательной уступки этой колонии англичанам ее первоначальными владельцами голландцами. Оно должно было перейти моему отцу, майору Ивенсу Литтлпейджу, а от него, по воле судьбы, мне.

Ко времени моего рождения это поместье являлось уже, так сказать, родовым наследием, так как мои родные владели им уже больше полстолетия, а если считать по женской линии, то и гораздо дольше. Здесь жили мой дед и бабка, а также и мои родители, и в то время, когда я пишу эти строки, я тоже живу в этом самом поместье, где я родился и вырос и где, надеюсь, будут жить после меня мой единственный сын и мой внук, если Господь пошлет мне внука.

Прежде чем приступить к более подробному описанию Сатанстое, я хочу объяснить, откуда получилось это странное название перешейка и располагающегося на нем поместья.

Дело в том, что этот перешеек находится близ известного узкого морского пролива, отделяющего остров Манхэттен от острова Лонг-Айленд; пролив этот носит название Адских Врат, и предание гласит, что однажды дух тьмы, будучи выброшен за дверь одной таверны Новой Голландии, бежал этим проливом, на котором вследствие этого появились бесчисленные рифы, мели, омуты и водовороты, так сильно затрудняющие проход судов в этом проливе. Там, где в обширный залив вдавался клочок земли, бегущий сатана ступил ногой, и это место явилось как бы отпечатком большого пальца его ноги; с той поры это место называется Сатанстое, то есть Чертов Палец.

Я не сторонник всяких бесполезных и ненужных изменений и потому надеюсь, что это название останется за этим местом до тех пор, пока вода будет течь и трава расти. Недавно еще пытались заверить окрестное население, что это название противно религии и неприлично для просвещенных жителей Вест-Честера, но уверения эти ни к чему не привели.

В сущности, поместье Сатанстое не что иное, как большая ферма в прекрасном состоянии, все постройки, не исключая даже сараев и амбаров, каменные, стены ограды могли бы с честью служить стенами крепости или форта, сам дом не уступал по красоте красивейшим домам колонии и обладал фасадом в семьдесят пять футов длины при тридцати футах ширины. В гостиной был ковер, покрывавший две третьи всего пола, полы в коридорах были затянуты клеенкой, а буфет в столовой возбуждал удивление всех, кто только его видел. Все комнаты были светлые, просторные и имели одиннадцать футов высоты.

Кроме поместья, мы имели еще кое-какие капиталы, и так как Литтлпейджи служили в регулярных войсках, отец – прапорщиком, а дед – капитаном, то мы принадлежали, так сказать, к местному дворянству. В этой части Вест-Честера нет больших поместий, и поэтому Сатанстое считалось крупным имением. Я, конечно, не говорю ни о Моррисах, ни о Филиппсах, огромные поместья которых лежали у Гудзонова залива, в двенадцати милях от нас, ни о де Лансеях, поселившихся еще ближе к нам. Но это были главари колонии, и никто не смел равняться с ними. Тем не менее наша семья занимала весьма почетное положение среди лиц, которые по своему состоянию, образованию и общественному положению составляли, так сказать, аристократию страны. И отец мой, и дед в свое время заседали в Совете или Общем собрании, и однажды мой отец даже произнес речь, которая продолжалась целых одиннадцать минут, что, несомненно, доказывает, что ему было что сказать. И это событие до самого дня его смерти и даже еще долго после нее было постоянно причиной великой радости и гордости всей его семьи.