Джеймс Джойс - Улисс [ЛП]

Счастливые. Счастливее тогда. И комната была такая милая с красными обоями, от Докрела, шиллинг и девять пенсов за дюжину. По вечерам купание Милли. Я купил американское мыло: цветочное. Уютный запах её ванны. Такой у неё был смешной вид – вся в мыльной пене. Тоже фигуристая. Теперь вот фотографией занялась. Ателье дагерротипов бедного папы, он мне рассказывал. Наследственная склонность.

Он шёл вдоль бордюра.

Поток жизни. Как звали того малого, что смахивал на святошу? Проходя мимо, он всё косил украдкой. У слабых зрением слабость на юбки. Даже остановился на Св. Кевина где жил Цитрон. Пен как-то там. Пенденис? Память у меня начинает. Пен..? Конечно, столько лет прошло. Да ещё трамвай грохочет. А, чтоб тебе, тут не вспомнишь даже имя святого отца, с которым здравствуешься каждый Божий день.

Бартел Д'Акри был начинающим тенором. Провожал её домой с распевок. Надменный малый с напомаженными усами. Дал ей эту песню ВЕТРЫ С ЮГА.

Сильный был ветер в тот вечер, как я зашёл за ней на собрание насчёт тех лотерейных билетов после гудвинова концерта в столовой или в зале заседаний ратуши. С ним, а я позади. У меня ноты вырвало из рук, ветер притиснул их к ограде школы. Хорошо ещё хоть. Какая-нибудь из таких мелочей портит ей настроение на весь вечер. Профессор Гудвин впереди, с ней под руку. Нетвёрдая походка. Старый дуралей. Его прощальное выступление. Чувствовалось, что последний выход на сцену. Может на месяцы, а может и навечно. Как она хохотала под свист ветра, накинула капюшон. Угол Накот-Роуд помнит тот порыв? Врфуу! Взлетели все её юбки, а боа чуть не удушило старика Гудвина. Она так раскраснелась на ветру. Помню, уже дома, расшевелил огонь и жарил ей баранину на ужин с её любимым Чатни-соусом. Пунш готовил. От камина видно было как она в спальне рассегивает свой корсет. Белый.

Скользкое шелестанье и мягкий шлепок корсета на постель. Нагрет её теплом. Любит дать себе волю. Потом сидела чуть ли не до двух, вынимая шпильки из волос. Милли, укутанная, в кроватке. Счастье. Счастье. Вот это была ночь…

– О, м-р Цвейт, как поживаете?

– Как вы, м-с Брин?

– Не жалуюсь. Как там Молли? Сто лет её не видела.

– Цветёт,– ответил м-р Цвейт игриво.– Милли устроилась в Малингаре, знаете?

– Это ж надо! У неё всё прекрасно?

– Да, в тамошнем фотоателье. Дела идут, как в горящем доме. Как все ваши подопечные?

– Живут, хлеб жуют,– ответила м-с Брин.

Сколько их у неё? Прибавления, вроде, не ожидается.

– Вы, смотрю, в чёрном. У вас не…

– Нет,– сказал м-р Цвейт,– я только что с похорон.

Придётся пожинать весь день, знаю наперед. Кто умер? Да когда? А от чего? Вертеть так и эдак, как подпорченный грош.

– О, Боже,– сказала м-с Брин,– надеюсь не из близких?

Пусть посочувствует.

– Дигнам,– сказал м-р Цвейт,–старый мой приятель. Скоропостижно скончался, бедняга. Сердце, наверно. Сегодня утром хоронили.

– Грустно терять старых друзей,– меланхолично молвили её женоочи.

Ну и хватит об этом. Исподволь: муж.

– А ваш бог и повелитель?

М-с Брин воздела свои большие глаза. Их-то она не утратила.

– И не спрашивайте,– сказала она.– Он и гремучую змею до столбняка доведёт. Сегодня вот зарылся в кодексы, отыскивает статью об оскорблении. Без ножа меня режет. Сейчас вам покажу.

Горячие испарения супа с телятиной и запах свежеиспеченых пирожков лились из ГАРРИСОНА. Прогорклый душок щекотнул гортань м-ра Цвейта. Тесто нужно хорошее, масло, первосортная мука, сахар Демерара, а то ведь распробуют с горячим чаем. Или это от неё? Босоногий беспризорник стоял над решёткой, вдыхая пары. Притупить голодные рези таким способом. Наслажденье это или боль? Грошовый обед. Нож и вилка прикованы к столу цепочкой.

Открыла свою сумочку, кожа потрескалась, шляпная шпилька: осторожней с этими штуками. Выколет глаз кому-то в трамвае. Роется. Нараспашку. Деньги. Передайте, пожалуйста. Чертям тошно, если пятак затеряется. Покойники повыскакивают из могил. Муж супится. Где десять шилингов, что я тебе дал в понедельник? Подкармливаешь семью братца? Грязный платочек: пузырёк из аптеки. Пастилки из чего-то. Что если она?

– Сейчас, наверно, новолуние,– сказала она.– В новолунье с ним всегда такое. Знаете, что он выкинул прошлой ночью?

Рука её прекратила рыться. Глаза уставились на него, тревожно расширенные, но улыбчивые.

– Что?– спросил м-р Цвейт. Пусть выговорится. Смотри ей прямо в глаза. Я тебе верю. Положись на меня.

– Поднял меня среди ночи,– сказала она.– Сон ему приснился, кошмар.

Несваре.

– Как будто по лестнице подымается пиковый туз.

– Пиковый туз!– откликнулся м-р Цвейт.

Она вытащила из сумочки сложенную почтовую открытку.

– Вот прочтите,– сказала она.– Сегодня утром он получил это.

– Что это?– спросил м-р Цвейт, беря открытку.– Э. Х.?

– Э.Х.: эх,– сказала она.– Кто-то его подначивает. Стыд и позор, кто бы это ни был.

– Вот уж действительно,– сказал м-р Цвейт. Она взяла открытку обратно, со вздохом.

– И теперь он отправляется в контору Ментона. Говорит, что возбудит иск на десять тысяч фунтов.– Она уложила открытку в свою захламленную сумочку и щёлкнула застёжкой.

На ней всё то же платье из синей саржи, что и два года назад, выгорело. Видало виды. Над ушами повыбивались пряди. И эта допотопная тока, три обшарпанные грозди, чтоб как-то скрасить. Убогая христианка. А любила одеться со вкусом. Морщинки вокруг рта. На год, кажется, старше Молли.

Ты ж посмотри как эта женщина зыркнула на неё, проходя. Жестоки. Безжалостный пол.

Он всё ещё смотрел на неё, скрывая за взглядом своё нетерпение.

Наваристый говяжий суп, черепаховый харчо. Я тоже проголодался. Крошки бисквита в сборках её платья: на щеке мазок сахарной пудры. Руберб-торт с начинкой, щедро украшенный фруктами. Джози Повел. В доме Дойла, давным-давно, на Долфин-Барнз, шарады. Э.Х.: эх.

Сменить темy.

– Давно вы видели м-с Бюфо?– спросил м-р Цвейт.

– Минну Пурфо?

Филип Бюфо мне припутался. Из лакомых кусочков. Мэтчем частенько вспоминает уловку. Правильную я дёрнул ниточку? Да. Заключительный акт.

– Да.

– Я только что по дороге зашла спросить как у неё. Она в родильном доме на Холлиз-Стрит. Под присмотром д-ра Рогена. Мучается уже третьи сутки.

– О,– сказал м-р Цвейтакая жалость.

– И дома у неё мал-мала-меньше. Санитарка говорит ужасно трудные роды.

– О,– сказал м-р Цвейт.

Его отягчённый сочувствием взгляд вобрал её новость. Язык coжалеюще прищелкнул. Тц! Тц!

– Печально слышать,– сказал он.– Бежняжка! Трое суток! Для неё-то какой ужас!

М-с Брин кивнула.

– Схватки начались во вторник.