Филипп Бессон - Хватит врать

Итак, я родом из эпохи, которая закончилась, из умирающего городка с бесславным прошлым.

Поймите меня правильно: я ни на что не жалуюсь. Всё так, как есть. Я ничего этого специально не выбирал. Как и все. Живу с тем, что мне досталось.

В любом случае, в семнадцать лет у меня нет столь ясного представления о ситуации. В семнадцать лет я не мечтаю ни о прогрессе, ни о новых горизонтах. Беру, что дают. Я не лелею никаких амбиций, ни к чему не питаю отвращения, даже не ведаю скуки.

Я – образцовый ученик, который никогда не прогуливает уроков, почти всегда получает лучшие отметки, гордость учителей. Сегодня я отвесил бы оплеуху тому семнадцатилетнему юнцу – и вовсе не за его великие успехи, а за то, что он только и думает, как бы угодить своим наставникам.

Я – на том школьном дворе, вместе с остальными. Перемена. Выхожу после сдвоенного урока философии («Можно ли одновременно признавать свободу воли и допустить существование бессознательного?», нам говорили: вот типичный пример темы, которая может попасться на экзамене). Дальше у нас биология. Холод щиплет за щеки. Я одет в жаккардовый свитер в голубых тонах. Свитер вытянулся и замахрился, я его заносил. Джинсы, белые кроссовки. И очки. Это новое. Зрение у меня резко ухудшилось в прошлом году: за несколько недель неизвестно почему развилась близорукость, мне велели носить очки, и я подчинился, а что было делать. У меня тонкие вьющиеся волосы, зеленоватые глаза. Я не красавец, но внимание привлекаю – это мне известно. Только не внешностью, нет, а своими успехами, про меня говорят: он талант, на голову выше других, далеко пойдет, как его братец, оба умники (а все это происходит в такое время и в таком месте, что многие вообще не «пойдут» никуда), и я вызываю у остальных в равной мере симпатию и антипатию.

Итак, я тот юноша в ту зимнюю пору в Барбезьё.

Ребят, которые меня окружают, зовут Надин А., Женевьева С., Ксавье С. Их лица запечатлены в моей памяти, хотя многие другие, с кем мы познакомились позже, уже позабылись.

Однако не они притягивают мое внимание.

А стоящий поодаль парень, прислонившийся к стенке в окружении двух сверстников. Парень со взъерошенными волосами, пробивающейся бородкой и угрюмым взглядом. Он из другого класса. Выпускной класс профиля «D». Другой мир. Между нами – непреодолимая стена. Возможно – презрения. Как минимум – пренебрежения.

А я-то смотрю только на него, на этого долговязого парня, который не произносит ни слова, а лишь молча, с отрешенным видом, слушает тех двоих, никак не реагируя, даже не улыбаясь.

Я знаю, как его зовут. Томá Андриё.

А надо вам сказать, я сын учителя, директора школы.

Да и вырос я, кстати, в начальной школе в восьми километрах от Барбезьё; на первом этаже располагался единственный в деревушке школьный класс, на втором была отведенная нам квартира.

И учил меня мой собственный отец – с детского сада и до пятого класса. Семь лет учебы с ним, он – в сером халате, мы – за деревянными партами, семь лет обогрева мазутной печкой, с картами Франции на стенах, прежней Франции с ее реками и притоками, с названиями городов, напечатанными разным шрифтом, пропорционально числу их жителей, эти карты выпускало издательство «Арман Колен», а за окнами тени от двух тополей, семь лет называть его во время уроков «месье» и на «вы» – не потому, что он меня об этом попросил, а чтобы не выделяться, не противопоставлять себя товарищам, а еще потому, что он воплощал собой власть, мой отец, власть, которая не подлежала обсуждению. После уроков я оставался в классе вместе с ним и делал домашние задания, пока он готовился к урокам на завтра, расчерчивая большую тетрадь в клетку горизонтальными и вертикальными линейками и заполняя графы прекрасным ровным почерком. Он включал приемник, слушал «Радиоскопию» Жака Шанселя. Я помню. Я родом из того детства.

Отец велел мне хорошо учиться. Я не имел права быть ни плохим учеником, ни даже средним. Я должен был быть лучшим, вот и всё. Первым во всем и никак иначе. Он говорил, что спасение – в учебе, что только учеба работает «социальным лифтом». Он хотел, чтобы я поступил в высшую школу и никуда больше. Я подчинился. Как и с очками. Обязан, и всё тут.

Недавно я приехал в ту деревушку моего детства, где не бывал столько лет. Я вернулся туда вместе с С., чтобы он знал . Ограда со свисающими глициниями все еще на месте, а вот тополя спилили и школу тоже закрыли – уже давно. Там теперь жилой дом. Я показал ему окно своей комнаты. Попытался представить себе новых жильцов, но не получилось. Потом мы вернулись в машину, и я показал ему поселок, куда через день приезжал грузовичок с продуктами – старенький фургон «Ситроен», выполнявший роль передвижного супермаркета, – ферму, куда мы ходили за молоком, облупившуюся церковь, небольшое кладбище на склоне холма, лес, где в начале октября росли боровики. Он не мог поверить, что я правда отсюда, из такого сельского ископаемого мирка, неспешного, закоснелого почти до неподвижности. Он сказал: наверное, тебе потребовалась сила воли, чтобы из этого вырасти. Он не сказал: амбиции, смелость или ненависть. А я сказал: мой отец хотел этого за меня. Сам я охотно остался бы в том детстве, как в коконе.

Кто отец Тома Андриё, мне в тот момент неизвестно и даже неясно, имеет ли это хоть какое-то значение. Я не знаю, где он живет. Тогда мне ничего о нем не известно. Кроме класса D. И его взлохмаченных волос и угрюмого взгляда.

Имя его я знаю потому, что в конце концов поинтересовался. Однажды спросил о нем, как ни в чем не бывало, самым небрежным тоном, и тут же сменил тему. Но больше я ничего о нем не выяснил.

Я вовсе не хочу, чтобы кто-то знал, что я им интересуюсь. Потому что мне вовсе не нужно, чтобы возник вопрос, по какой причине я им интересуюсь.

Такие вопросы только усилили бы слухи, которые и так обо мне ходят. Считается, что я «предпочитаю парней». Заметно, что движения у меня иногда девчоночьи. И потом, я не очень-то спортивный: в гимнастике – полный ноль, ядро и копье толком метнуть не могу, футболом и волейболом не интересуюсь. Я люблю книги, много читаю, меня часто видят на пороге лицейской библиотеки с романом в руках. И никто не видел, чтобы у меня была девушка. Этого достаточно, чтобы пошли слухи. Оскорбления несутся мне вслед регулярно: «чертов педик» (или иногда просто «гомик»), их кричат издалека или шипят вслед, и я привык не обращать на них внимания, не отвечать, демонстрировать в ответ полнейшее безразличие, будто не слышу (как будто их можно не слышать!). И это ухудшает мое положение: гетеросексуал, у которого все в порядке, никогда не позволил бы говорить о себе такое, отбивался бы гневно, расквасил бы обидчику физиономию. Терпеть и молчать – значит соглашаться.