Филипп Бессон - Хватит врать

В зале пусто, пахнет пóтом, воспоминаниями о школьных тренировках, чистота и запах весьма сомнительные. Наши шаги отдаются эхом. Пол скрипит под ногами. В углу свалены мячи. Тома идет дальше, ведет меня к раздевалкам, к душам.

Любовь происходит там.

Любовь – губы, которые ищут встречи, соприкасаются, губы, которые кусаешь, капля крови, волоски у него на подбородке, которые колют мой подбородок, его руки у меня на скулах, чтобы не отстранился.

Его шевелюра, в которую я погружаю пальцы, крутой затылок, мои руки смыкаются вокруг его плеч, прижимают крепче, чтобы быть совсем близко, чтобы между нами совсем не осталось пустоты.

Сближение наших торсов, мы торопливо, но по очереди сдергиваем одежду: жаккардовый свитер, футболку – чтобы соприкоснуться кожей. У него грудь мускулистая, безволосая, с плоскими темными сосками, у меня – худая, еще не размятая сокрушительными надавливаниями врача скорой помощи, это случится позже, на вид – хилая и болезненная.

Спины, которые мы судорожно гладим. На его спине я пальцами ощущаю, как и предполагал, выступающие родинки.

Джинсы, которые мы расстегиваем. Нахожу его пенис, светлый, роскошный, с проступающими венами. Он меня восхищает. Мне понадобятся годы и много любовников, чтобы пересилить тот восторг.

Любовь – сжимаем члены губами, немного сноровки, хоть и не владеешь собой. Не дать волне выплеснуться, когда изнутри неудержимо распирает. Отдаться, довериться другому без оглядки.

Я догадываюсь, что у него это не первый раз. Движения слишком уверенные, слишком простые, не может быть, чтобы он никогда не пробовал раньше, с другим, может быть, даже с несколькими.

А потом он просит меня его взять, войти в него. Он произносит эти слова, не стесняясь, но и не командуя. Я подчиняюсь. Мне страшно. Я понимаю, что ему может быть больно. Может быть больно, если другой не умеет. Что отверстие может не пускать. Я плюю на свой пенис и действую осторожно.

Любовь происходит без презерватива.

СПИД, между тем, уже есть. Он даже получил свое настоящее название. Его больше не называют «раком геев». Он уже есть, но нам кажется, что нам он не угрожает, мы не знаем ничего о той великой погибели, которая вскоре начнется и лишит нас лучших друзей и давних любовников, которая вынудит нас встречаться на кладбищах и вычеркивать имена из записных книжек, которая будет нас мучить бесчисленными уходами. Он уже есть, но мы еще его не боимся. И потом, нам кажется, что нас это не касается из-за нашей крайней юности. Нам по семнадцать лет. В семнадцать лет ведь не умирают.

Мука перерастает в кайф. И вот – финал, наслаждение.

И сразу за ним – усталость, чудовищная усталость, и мы – ошеломленные, бессловесные, обалдевшие. Только через несколько минут нам удается прийти в себя. Мы одеваемся, не глядя друг на друга, не говоря ни слова.

Мне хочется что-то сделать, какой-то жест, передающий нежность, но я себе не разрешаю.

Мы покидаем спортзал тем же путем, каким туда проникли. Вылезаем в окно и обнаруживаем кусачий холод, зиму.

Он говорит: пока.

И уходит. А потом и вовсе исчезает из виду.

Видимо, я так и стоял, пораженный. В каком-то ступоре. Чувствуя, как меня переполняет непонимание. И все же самым главным ощущением в тот момент, когда он исчез, было чувство оставленности . Может, потому что со мной такое уже случалось.

Дело было на ярмарке, которую устраивали раз в год, на Пасху, на Зáмковой площади.

Аттракционы, и даже карусель с деревянными лошадками, и автодром с бамперными машинками, и тир, где стреляли из карабинов, а призами были розовые и голубые мягкие игрушки всех размеров, и там же – американские горки, игровые автоматы, боксерская груша, чтобы измерять силу удара, прилавки со сладостями, запахи сахарной ваты и вафель, ларьки для взрослых, и зазывала, который без конца кричит в микрофон, и невозможно понять, откуда именно слышен его голос, и слишком громкая музыка – без единой паузы, но ни клоунов, ни фокусников – наверное, слишком дорогое удовольствие для такого городишки, как Барбезьё. Мне семь лет. Мама привела меня на ярмарку. Я так туда рвался. У нас не бывает никаких представлений кроме этого, всего один раз в год, на Пасху. И мама уступила. Я – ребенок в восторге. Я хочу на карусель, снова и снова, пытаюсь поймать хвост Микки-Мауса, испробовать все аттракционы, я шумно радуюсь и не замечаю маминой усталости. Еще я не заметил, что она встретила одну нашу соседку и завела с ней разговор, а я слишком занят глазированным яблоком, которое мама мне купила, я пожираю его, глазея на автодром, я зачарован столкновениями, воплями и электрическими вспышками над площадкой. Я так засмотрелся, что не замечаю, как толпа относит меня в сторону, а плотное, развеселое, бесшабашное море людей не обращает никакого внимания на крохотного мальчишку. Толпа оттесняет меня от мамы. Когда я это наконец замечаю, уже поздно: я не могу ее найти. И тут же вспоминаю, какая она была усталая, как она сказала: ты меня утомил; в памяти всплывают эти слова: «ты меня утомил». И в мгновение ока я заключаю, что она решила меня тут оставить, потому что я ее замучил, слишком плохо себя вел, мне кажется, что она просто ушла, что я ее больше не увижу, все кончено, я теперь всю жизнь буду брошенным ребенком. И я плачу и кричу, испускаю душераздирающие жалобные вопли, и мое глазированное яблоко падает на асфальт. Я бегу в ту сторону, где, мне кажется, я в последний раз видел маму, там ее нет, я ношусь взад-вперед, натыкаясь на ноги взрослых. Вероятно, пробежал я всего несколько метров, но в воспоминаниях осталась какая-то бесконечная гонка – бессмысленные, изматывающие метания, мгновенно охватившие меня растерянность, ужас и тоска одновременно. Наконец мама меня находит, она вцепляется в меня, ругает, она тоже перепугалась, потеряла голову от ужаса, когда заметила, что осталась без ребенка, она искала меня повсюду, выкрикивала мое имя, а я ее не слышал: мешали зазывала со своим микрофоном, чересчур громкая музыка, хохот, и вот она на меня набросилась: я совершенно невыносимый, я не должен от нее отходить, должен всегда держаться за ее руку, она стискивает мою ладонь еще сильнее, мне больно, дело-то в том, что она сама испугалась, но в моем возрасте я этого еще не понимаю, я чувствую только ее гнев, гнев, от которого мне страшно. Еще несколько минут назад я боялся, что останусь сиротой, и только я наконец отыскал маму, как получаю от нее выволочку. После этого я разлюбил ярмарки. И где-то глубоко засел страх, что меня бросят.

В тот момент, когда Тома исчезает за углом неподалеку от спортзала, мне снова семь лет.

Следующие дни оказались сущим кошмаром.

Я почти уверен, что мой возлюбленный не сделает ни шагу мне навстречу, он ведь потребовал, чтобы все оставалось в тайне, наложил на нас печать молчания. Остальные обязательно заметили бы странность, если бы, например, он со мной поздоровался, даже если бы просто издали помахал рукой. Потому что, как я сказал, мы были из разных кругов, которые не пересекались: смыкание их, даже случайное, даже мимолетное, было попросту невозможно. И о том, чтобы так рисковать, не может быть и речи, это я понимаю.