Филипп Бессон - Хватит врать

Естественно, я «предпочитаю парней».

Но пока я еще не способен произнести эту фразу.

Я обнаружил свою ориентацию очень рано. В одиннадцать лет я уже знал. В одиннадцать я понял. Мое внимание в те времена привлекает местный мальчик по имени Себастьен, двумя годами старше меня. В доме, где он живет, стоящем неподалеку от нашего, есть пристройка вроде сарайчика. На чердаке, куда забираются по приставной лестнице, имеется комнатушка, где хранят что ни попадя. Есть там и матрас. По этому матрасу мы катаемся, обнявшись с Себастьеном, впервые в жизни. Мы еще не созрели, но тело другого уже вызывает у нас любопытство. Первый мужской член, который я держал в руке, был его. И первый в жизни поцелуй – с ним. Первое объятие, когда кожа касается кожи, тоже с ним.

В одиннадцать лет.

Иногда мы укрываемся в трейлере моих родителей, который в мертвый сезон стоит в гараже неподалеку (а весной мы приезжаем на нем в кемпинг сети CGU [1] Французская ассоциация кемпингов – Groupement des Campeurs Universitaires (Университетское туристическое объединение). – Здесь и далее примеч. пер. в Сен-Жорж-де-Дидон, мы проводим там выходные, ходим по пляжу, покупаем чуррос на берегу и серых креветок на рынке, и, когда приходит время перекусить, они перемещаются в наши тарелки). Я знаю, где лежит ключ от трейлера. Там пахнет затхлостью, темно, и движения становятся откровенными, поскольку никакая стеснительность нам не мешает.

Сегодня меня поражает наша акселерация, ведь в то время не было ни интернета, ни видеокассет, ни «Канал Плюс» по телевизору, мы никогда не видели порно, и все же мы знаем, что делать, и знаем как. Есть вещи, которым учиться не требуется, даже ребенку. А с приходом половой зрелости мы станем еще более изобретательными. И произойдет это скоро.

Наши открытия меня вовсе не ужасают. Наоборот, я счастлив. Во-первых, потому что всем этим мы занимаемся втихаря, а дети обожают секретные игры, таинственность, которая отдаляет их от взрослых. К тому же я не вижу ничего плохого в том, чтобы доставить себе удовольствие; мне хорошо с Себастьеном, и мне не приходит в голову связывать это удовольствие с каким-то проступком. И наконец, я догадываюсь, что это делает меня особым. Выходит, я не похож на остальных. Наконец-то я выделюсь. Перестану быть образцовым ребенком. Перестану следовать за стаей. Инстинктивно я ненавижу стаю. Это осталось у меня на всю жизнь.

Позже мне предстоит столкнуться со злобой, которую вызывает моя предполагаемая непохожесть. Я слышу отборные ругательства или уж как минимум язвительные подколки. Я вижу, как при моем появлении дразнятся «бабскими» жестами, заламывают руки и закатывают глаза, чмокают, намекая на оральный секс. Я не реагирую, пытаюсь увернуться от этой злобы. Трусость? Возможно. Способ себя защитить, вынужденный. Но никогда я не сверну со своего пути. Никогда не решу для себя, что он плох, что лучше бы я был как все, не стану притворяться, чтобы они меня приняли. Никогда. Я остаюсь самим собой. Естественно, молча. Но в этом молчании – упорство. И гордость.

Я запомнил его имя. Тома Андриё.

Мне кажется, это красивое имя, оно хорошо звучит. Я еще не знаю, что потом стану писать книги, что буду придумывать персонажей и мне нужно будет давать этим персонажам имена, но я уже прислушиваюсь к ним, оцениваю их звучание. И я уже в курсе, что имена иногда свидетельствуют о происхождении того, кто их носит, о том, из какой он среды, что они могут отсылать к определенному промежутку времени.

Потом я обнаружу, что «Тома Андриё» – сочетание, в общем-то, обманчивое.

Во-первых, имя Томá в середине шестидесятых встречалось нечасто (а «моему» Тома будет восемнадцать в 1984 году). В то время мальчиков в основном называли Филипп, Патрик, Паскаль или Аллен. В семидесятых более распространенными станут Кристофы, Стефаны и Лораны. А Тома на самом деле войдут в моду лишь в девяностых. Поэтому тот темноглазый юноша опередил свое время. Или, скорее, его родители. К таким выводам я пришел. Однако потом я узнáю, что причина проще. Этим именем его назвали в честь рано умершего деда, вот и всё.

И фамилия Андриё – загадочная. Она может принадлежать и генералу, и священнику, и земледельцу. Но почему-то мне кажется, что ее происхождение – крестьянское, хотя у меня нет достаточно веских аргументов.

В общем, я могу вообразить любой вариант. И не ограничиваю свою фантазию. Иногда Т. А. оказывается у меня богемным ребенком из семьи, сочувствующей майским событиям 1968 года [2] В мае-июне 1968 года во Франции происходили массовые протесты, их начали студенты, потом к ним присоединились рабочие и другие слои общества. . В другие дни он – выходец из буржуазных кругов, слегка аморальный, как бывает с отпрысками, которые стремятся досадить своим чересчур зажатым родителям.

У меня мания выдумывать биографии; я вам уже рассказывал.

В любом случае, мне нравится втайне повторять про себя это имя. Нравится писать его на подвернувшемся листке бумаги. В юности я был чертовски сентиментален; впрочем, это не сильно изменилось и до сих пор.

Итак, в то утро я стою в школьном дворе и украдкой наблюдаю за Тома Андриё.

Это не новость, такое уже случалось и раньше. Я не раз поглядывал в его сторону, так, мельком. Бывало, что я сталкивался с ним в коридоре, он как будто специально шел мне навстречу, я, проходя мимо, задевал его рукавом и, не оборачиваясь, спиной ощущал, как он уходит. В столовой я бывал в то же время, что и он, только он ел со своими одноклассниками, и мы никогда не сидели за одним столом; разные классы между собой не общались. Однажды я видел, как на каком-то уроке он стоит у доски, видимо, он делал доклад, а двери в некоторых классах – стеклянные, и в тот раз я замедлил шаг, он не мог меня видеть, так как был полностью занят докладом, и тогда я его рассмотрел, пока он не мог заметить. Иногда он садится на ступеньки перед входом в лицей и выкуривает сигарету: я заметил, какой у него отсутствующий взгляд в тот момент, когда с губ слетает облачко дыма. По вечерам я видел, как он выходит из лицея и направляется в сторону «Кампуса» – это кафе напротив нашей школы, повернутое фасадом к республиканской трассе номер 10, – видел, как он заходит внутрь, вероятно, он там встречается с друзьями. Проходя перед окнами кафе, я замечал его внутри: как он потягивает пиво, как играет в электрический бильярд. Помню движение его локтей над бильярдным столом.

Но ни разу мы не сказали друг другу ни слова; ни одного пересечения. Даже случайного. Даже неловкого столкновения.

Я всегда старался на него не засматриваться, не вызвать его удивления и не смутить своим вниманием.

Мне кажется: он ничего обо мне не знает, совершенно. Конечно, он меня видел, но в памяти у него это следа не оставило, он не обратил на меня никакого внимания. Может, сплетни, которые обо мне ходят, он и слышал, но ни разу не присоединялся к тем, кто свистел мне вслед и насмехался надо мной. Также нет ни малейшего шанса, что он в курсе относящихся ко мне учительских восторгов; а знал бы – наверняка посмеялся бы от души.