Юзеф Крашевский - Старое предание (Роман из жизни IX века)

Оба глубоко вздохнули; в избе было душно, и они вместе вышли на вал, опоясывающий башню. Кос показал ему узкую щель в стене, у самой земли.

— Это темница, — шепнул он. — Вчера туда бросили племянника, глаза ему выкололи… Я сам видел, как его люди держали, когда старый Зжега ножом выкалывал ему глаза… Кровь, как слезы, текла… а он даже не кричал… и пощады не просил, зная, что тут ждать её нечего.

Потом его обвязали верёвкой, спустили в темницу и дают ему туда воду и хлеб, пока не издохнет. Во дворе грозятся, что так же будут поступать и с другими…

— Если уж с племянником такое сделали, что же будет с нашими кметами? — горестно спросил Самбор.

Кос пожал плечами.

— То же самое будет, а то и ещё хуже, — сказал он, — если они вовремя не поумнеют.

Из терема доносился глухой шум, смех и возгласы.

— Это князь веселится, — заметил невольник, — так у него всегда начинается, пока пир не перейдёт в ссору и не пустят в ход ножи… И сегодня вряд ли кончится по-иному… Он только сперва даёт им захмелеть, с пьяными ведь легче разделаться… Сзывают в городище человек двадцать кметов, радушно их потчуют, но мало кто выходит отсюда живым… Князь понемногу их тут истребляет, так остальным уж приходится молчать.

Он с любопытством посмотрел на Самбора.

— А что же ваши терпят? — спросил он.

— Не знаю, право, — осторожно ответил юноша, — верно, и рады бы что-нибудь сделать, да не в силах, а может, и ждут…

— Бабы они! — крикнул Кос.

— Городище — твердыня неприступная, — ответил Самбор.

— Пусть неприступная, — сказал Кос, — но ведь и камни рушатся… А ещё постоит городище и вовсе станет неприступным — на человеческой крови да на костях…

— Дружина у князя большая… Невольник усмехнулся.

— Мирские сходы ещё больше, — тихо сказал он, — были бы только они поумнее… У нас тут всё на немецкий лад… Княгиня, госпожа наша, немка родом, вот немцы и крутятся здесь. Младшие жены и наложницы — тоже с Лабы… И обычай завели немецкий: князь знать не желает ни о какой воле… о мирских сходах да о вечах и слышать не хочет… Девки немецкие толкуют, будто князь грозился, если сам не справится, привести сюда немцев.

Кос приложил ухо к земле: когда затих шум из окон, близ которых находилось подземелье, они услышали тяжёлый вздох. Казалось, эти глухие стенания исходят из земли.

— Чем он провинился? — спросил Самбор.

— Больше всего тем, что он их же крови, а князь не хочет иметь тут своих кровников, боится их… Кто знает? Винят его в том, что он сговаривался с кметами, обещал им вернуть былую свободу…

Оба замолкли. Время от времени двор оглашали гулкие раскаты хохота, они вдруг обрывались, и тогда наступала тишина, а потом кто-то вполголоса затягивал песню. В другом крыле терема вдруг принимались выть собаки, и каждый взрыв смеха вновь вызывал этот страшный жалобный визг. Над озером подымалась красная, словно омытая в крови, луна… Сизая туча, как плат, повязывала её чело. Печалью и ужасом веяло в воздухе… юноша, только вчера ещё внимавший соловьиным трелям над рекой, сегодня слышал лишь вой собак да зловещее карканье. Над башней кружилась чёрная стая воронов.

Самбор поглядел вверх.

— Это наши обычные гости, — смеясь, сказал Кос, — вернее, не гости, а товарищи по неволе: ведь они никогда не улетают с башни. Всегда тут караулят в ожидании трупов, а у нас редкий день их не бывает. Как настанет вечер, они уж беспокоятся и все кружатся: ждут, когда им бросят добычу… Вот увидишь, они и нынче недаром каркают.

Выйдя из горницы княгини, Хенго снова отправился в первый двор. Там ждал уже Смерд. Он повёл немца в неосвещённую трапезную для челяди. Окно трапезной, закрывавшееся изнутри деревянным ставнем, выходило во двор, против княжеских палат, так что из него было слышно и даже видно, как там пируют.

Вечер выдался тёплый, душный, и все окна были распахнуты настежь; в княжеских покоях, освещённых лучиной, укреплённой над очагом, было людно и шумно.

Князь любил, видимо, весёлую шутку и старый мёд, оттого на пиру, начавшемся однообразным гулом, вскоре зазвучали песни и громкие возгласы.

Минутами веселье переходило в споры и пререкания, слышались раздражённые голоса, их заглушали другие, потом наступала тишина, и снова вспыхивали ссоры, ещё более ожесточённые. И хотя нельзя было разобрать ни слова, но самые голоса показывали, что веселье сменилось дикой яростью… Челядь уже привыкла, должно быть, к шуму и крикам, которыми кончались княжеские пиры, и слушала их спокойно. Только Хенго тревожно оглядывался, а Смерд, заметив его беспокойство, с усмешкой стал ему объяснять:

— Все это кметы, жупаны да старейшины. Князь все поит их, а от мёда иной раз вырвется у кого-нибудь дерзкое слово, ну и он, милостивый господин наш, бывает нетерпелив… А как дойдёт до стычки… ясное дело — придушит кого попало… Что ж, одним кметом меньше… Бывает, что и сами они сцепятся, пойдут врукопашную, да так оба и остаются на месте… Э, да нам что до этого?

Пение, доносившееся из окон, порой походило на рёв, смех — на вой, а гнев — на рычание псов, которые вот-вот перегрызутся… Но вдруг все стихало, раздавались весёлые, ликующие возгласы; а потом — слово за слово — опять разгоралась ссора, и уже слышалось бряцание мечей. Хенго показалось, что он различает голос князя, который рокотал, как гром среди шума бури. После него все снова смолкало.

Было уже поздно, над озером подымался месяц, во дворе все затихло, и шум пирушки стал особенно явственным. С дороги Хенго клонило ко сну, но его удерживал Смерд, да и любопытство приковывало к лавке.

В княжеских палатах то и дело вспыхивавшие ссоры сменились более спокойной беседой. Издали видны были руки, поднимавшие чары с мёдом, и слышались охрипшие голоса.

Недолгое затишье прервал князь; громким хохотом покрывая глухой гомон, он что-то насмешливо произнёс. Едва он кончил, снова поднялась вызванная им буря. Теперь даже этот, прерывающийся от смеха, повелительный голос не мог её унять.

Князь хохотал, просто покатывался со смеху, когда гости осыпали друг друга оскорблениями. Зазвенела разбиваемая посуда, с грохотом повалились лавки и столы, свет загородили мечущиеся в бешенстве тени с вскинутыми руками, страшный крик разнёсся в сенях и по двору.

Челядь вскочила в испуге. В княжеских горницах неистовствовала буря… треск, грохот, звон посуды, стоны, вопли о помощи, которые внезапно стихали, словно подавленные чьей-то сильной рукой. Все это сливалось в чудовищный гул, над которым рокотал несмолкающий хохот.

Вдруг Хенго, высунувшись из окна, увидел в дверях освещённого месяцем крыльца какую-то чёрную массу. То была куча людей, сплетённых руками и ногами и сцепившихся зубами; сжимая друг другу глотки и нанося удары, они огромным комом выкатились на крыльцо и, загремев по ступенькам, рухнули во двор. Свалившись наземь, весь этот сплетённый клубок стал кататься по песку, давя друг друга и дробя кости. Сверкали мечи, искавшие горла, мелькали руки, душившие лежачих… Один только князь стоял, подбоченясь, на крыльце — и хохотал…