Екатерина Янсон - Уродины

Кто-то из родственников как-то пошутил, что у меня все шансы стать наркоманкой или алкоголичкой, но эта вакансия в нашей семье уже занята.

Мама считала, что самое эффективное воспитание – побольше ругать, пореже кормить, не пускать гулять. Ты должна делать уроки тщательней, должна думать о будущем, должна поступить в престижный университет, не должна гулять по вечерам, не должна увлекаться мальчиками, не должна слишком много времени уделять своему внешнему виду, но при этом должна хорошо выглядеть и не позорить ее, должна уметь успевать все, должна помогать семье – как нормальные, правильные девочки. Но ты… понятно, особенная.

Бездонный список моих обязательств, часто противоречащих друг другу, расширялся с каждым днем. Мне казалось, что однажды она подаст жалобу в какой-нибудь комитет ООН за нарушение пакта, который я не подписывала. Но пока она просто слушала советы из модных журналов и не хранила отрицательные эмоции в себе.

У нее были изящные очки для воскресений. Она надевала их и отправлялась изгонять пылинки из нашего немногокомнатного жилья. По натуре она была ленива, и я видела, что уборка доставляла ей почти физическое страдание, и иногда мне было ее жалко. Пока я не разучилась чувствовать вообще.

В один воскресный субботник, когда голод победил страх, я вышла на кухню и стала варить кашу. Готовить я не умела, да и до плиты как раз только начала доставать. Каша не удалась, но все же казалась мне лучше голодной смерти. Вот японцы любят смерть, особенно героическую, от меча достойного врага. А от голода как-то не поэтично.

Мама стала разглядывать, что за дела творились на ее кухне, а потом стала демонстративно звонить подруге, рассказать, что вдобавок ко всем моим достоинствам я еще и волшебный повар и все сожгла.

Частью воспитания были познавательные беседы на тему отвратительности меня, отца, окружающих. Не было и кусочка наших личностей, который бы ее устраивал. Отца тогда уволили, он еле устроился на низкооплачиваемую работу, и мы вроде как не могли позволить себе излишеств. Он больше не мог потакать ее капризам и выдавать деньги на журналы/сумки/платья/пирожные, которые она поглощала в избытке, пользуясь быстрым метаболизмом, который некогда, пожадничав, не передала по наследству мне. Она кричала и кричала, что только она понимает, как на самом деле обстоят дела у нас в семье (то есть какие мы идиоты), что нам повезло, что есть хоть один здравомыслящий человек в доме (показывала пальцем на себя), но что мы не считаемся с ее мнением, что она для нас – всё, а мы – ничего. И продолжала каждый вечер есть свои пирожные в прежних количествах, вознаграждая себя за тяжелую жизнь в окружении идиотов нас.

В одном она была права: мы действительно были слишком разные, чтобы встречаться каждый день за одним столом, но она упорно нас собирала. Идиотов надо дисциплинировать.

– Ешь ножом и вилкой, – раздраженно говорила она мне. – Ты что, из деревни? Есть нормально не можешь! Ты что ничего не ешь? Не оставляй ничего, ешь, сколько положили. Нет, добавки нельзя, посмотри на себя в зеркало. Ты же девочка, а жрешь, как мужик! Кого я родила? – она переключалась на отца. – Все твои гены, она даже вилку нормально держать не может! У всех у вас руки из жопы растут! Что ты молчишь?! Скажи ей, чтобы не раздражала меня!

– Как вы мне надоели! – продолжала она, подкрепив силы заказной лазаньей. – Ненавижу вас! Все для вас делаешь, а вы – ничего! Приходите как в ресторан! Всё вам подай-принеси!

Какой-то бес – ибо кто еще это мог быть – подарил ей злой язык, и она благодарно им пользовалась. Отцу говорила, что он не мужчина вообще, слабовольный и ничтожный, не может содержать семью. Ей не нравилось в нем буквально все – как он ходил, говорил, ел, не нравилась одежда, которую он носил. Как-то она отчитала его за одну из рубашек, забыв, что купила ее сама.

Я тоже ее вдохновляла: сижу неровно, жую громко, пью чай не интеллигентно, слишком громко размешиваю сахар, мало ем, много ем. Она хотела, чтобы мы были машинами, идеальными, выполняющими все ее пожелания и поручения. Слушая сказки в детстве, она, должно быть, решила брать пример не с золушек и принцесс, а с какой-нибудь страшной ведьмы. Один раз сделала что-то не так, надо шлепнуть, второй раз сделала – убить.

Эти знаменитые уловки: говорить, что все против тебя, строить из себя жертву, преувеличивать свое значение, любой вопрос переводить на свою тяжелую жизнь и всеобщее неуважение, грозиться что-то с собой сделать или уйти.

– Есть будешь? – кричала она неожиданно из кухни. – Нет?! А для кого я тогда готовлю? Горбачусь здесь для тебя целыми днями, а ты не ценишь!

– Тебе что, особое приглашение нужно? Может, еще хочешь, чтобы тебе готовили отдельно? Сплошные капризы!

– Жри нормально, мне за тебя стыдно!

– Быстро села, а то потом будешь рассказывать, что тебя плохо кормят!

– Ты что, опять нажрала бока, посмотри на себя! В забегаловки, что ли, со своими шлюхами ходила!

Шлюхи – это мои подруги.

– Посоли/намажь маслом, ты что, не можешь есть как человек?

– Сколько ты себе положила, обожраться решила? Другим оставь, ты и так как свинья!

– А это кто доедать будет? Кому я готовила? Неблагодарная!

– Ты все нарочно делаешь! Специально выводишь меня из себя! Довести меня хочешь, никаких нервов на вас не хватит! Да мне каждое утро повеситься хочется, как только вас вижу! И как только я оказалась в этой семье! Ради тебя все терплю! Чтобы ты в полной семье выросла! Как уйти от вас – вы же сдохнете! Вы же ничего не умеете! Как я вас ненавижу! – так она оберегала меня от психологических травм.

Я потом подумала: интересно, а кубометры слез в душе тоже записывали в счет коммунальных услуг?

Отца мать не любила, хотя сомневаюсь, способна ли она вообще на это чувство. Она бросила его из-за несоответствия своему уровню. После развода он так больше и не женился. Она часто кричала, что когда-нибудь найдет его мертвым в сугробе или подворотне – а потом сделала так, чтобы это обязательно произошло.

Она любила читать мне антиалкогольные проповеди и радоваться, какой правильный выбор сделала, разведясь. Поднимала за это несколько бокалов. Как-то уже после развода она не вернулась домой, а со мной тогда оставался папа. Он взял меня с собой, мы поехали ее искать. Нашли в одном из баров на коленях у злачного юнца. Папа вел меня за руку, я была такого маленького роста, что меня не сразу заметили. Потом над нами долго смеялись, пока не сообразили, что мы ее родственники. А сообразив, стали смеяться еще громче. Какой-то противный, сальный мужик хотел ухватить меня за щеку, живот, ноги, пока папа спорил с ней. Я шлепнула его по руке, он разозлился и замахнулся. Потом сделал вид, что даст пощечину, но остановил руку в паре сантиметров от моего лица, и все дико заржали. Мать в том числе.