Екатерина Янсон - Уродины

Всю дорогу она кричала, что мы не даем ей жить. Папа просил ее замолчать, она била его по лицу, голове, стучала по куртке руками, которые не слушались. Я видела, он хотел ударить ее, отрезвить, но не стал. Хотя я считала, что она этого заслуживала. Я тогда сидела в углу заднего сиденья и плакала, а она закричала: «Успокой эту истеричку», – и, неловко извернувшись, дала подзатыльник, так что я стукнулась об стекло. Пошла кровь, я стала плакать больше, а она стала орать, что от меня одна грязь и надо было сделать аборт еще семь лет назад.

– Шесть, – сказала я тихо.

Но если от отца ей тогда удалось избавиться, то от меня отвязаться было не так просто. Она растила меня красивой мебелью, но я не вышла фасадом. Неловкая, не соответствующая ее стандартам девочка, слишком похожая на неудачника-отца. Она всегда хотела меня причесать, так как моя прическа казалась ей недостаточно аккуратной и модной, начинала рассказывать про то, что модно, и я даже забывала, что ненавижу ее, думала, что мы подружимся, что она может быть чуткой, человекоподобной. У меня всегда было много глупых надежд.

Перед одним из моих выступлений она отвела меня к парикмахеру и попросила сделать каре. «Вы уверены?» – несколько раз спросила девушка-парикмахер. Так я оказалась на натертом полу танцевального зала в красивом платье и балетных туфлях, а на голове у меня торчали непослушные пряди, не кудрявые и не прямые, но не поддающиеся укладке, торчащие во все стороны. Когда мы начали танцевать, а несколько раз наступила партнеру на ногу, потому что не видела, куда иду, волосы лезли в глаза. В довершение всего я подвернула ногу, упала прямо посреди латиноамериканской композиции и танцпола. Нашу пару дисквалифицировали. Еще я оторвала юбку платья так, что она продолжала держаться на каких-нибудь десяти сантиметрах шва, и стыдливо поковыляла за сцену, придерживая остатки платья рукой. В зале смеялись, мама тоже.

Потом идея иметь в качестве семьи только бездарную меня показалась ей невыносимой, и она женила на себе белого воротничка. «Потом» длилось пару месяцев. Мои ужимки и прыжки обесценились еще больше, и я выгонялась из дома к соседям, чтобы они могли побыть одни. «Что вы там делаете?» – спросила однажды глупая я, а мама в пеньюаре сказала «Тебе еще рано знать» и закрыла дверь.

Она быстро родила себе другую дочь. Меня понизили до секретарши: принеси, налей, подай – а платили традиционно конструктивной критикой. Воротничок покупал маме шубы, смеялся над ее шутками про непутевую меня и искал все лучшее для новорожденной. Мы с ним быстро друг друга возненавидели.

Отец говорил, что надо танцевать, раз получается. Когда я была совсем маленькая, мы с ним ходили в кино на несколько сеансов подряд, а потом ели в закусочных, где запрещала есть мама. Было весело. Потом он сильно сдал, с работой не ладилось, да и меня больше не надо было учить плохому.

После развода он работал где придется, уставал и не хотел показываться мне в плохой форме. Я – аналогично. Мы стали видеться все реже, последний раз на похоронах. Сердечный приступ. Хотя мать знала, конечно, лучше: «Допился!»

После смерти она часами перемывала ему кости со своей матерью, по телефону или за кухонным столом. «От нее тоже не понятно чего ждать, еще в подоле принесет или сопьется», – говорили они про меня, да погромче. Я тогда колотила кулаками стену в соседней комнате, пока не появится кровь, и мечтала, что отомщу.

Мне долго было очень грустно, и я еще не знала, что у взрослых это называется депрессией. Я приняла первое в жизни серьезное решение: бросить танцы. Ведь все, что мы делаем, должно иметь какую-то цель, а зачем делать, если это никому не нужно? Каждый чертов день я вставала и думала – ну вот опять. Опять жить. Когда уже это кончится.

Я резала руки ножом для бумаги, но никогда не доводила дело до конца. Думала, что папа бы не одобрил. Пробовала один раз кухонным ножом, но оказалось неудобно – уж очень он был тяжелый и тупой. Стало противно и больно, а кровь все не шла.

Я звонила бабушке, папиной маме, спрашивала, как у нее дела, а она все время торопилась, куда-то бежала. Ей было не до меня, у нее были и другие внуки, от папиной сестры. Я им завидовала. Бабушка была простая крестьянка с луковыми грядками и добрым сердцем. Ей было не все равно. Но и у нее была какая-то своя, не касающаяся меня жизнь.

На фоне прекращения тренировок мой организм решил наверстать упущенное. Я ела все, что раньше было не дозволено, и мне становилось хорошо и спокойно. С едой было гораздо легче терпеть всеобщее «все равно».

Мама поначалу пыталась вернуть меня в секцию, но я упиралась всеми ногами. Потом она пробовала установить мне рамки, кормить полезным и по расписанию. Ха, она даже дерзнула проверять мои домашние задания! Но как-то у нее с этим не заладилось, как и со всем, что касалось меня. В итоге она сдалась, ведь у нее были другие дела.

Мы редко виделись, ели в разное время и старались как можно меньше разговаривать. «Вы имеете право хранить молчание. Все, сказанное Вами, может быть использовано против Вас.» У нас в квартире, как в послевоенные годы, был двухполюсный мир, где мы пытались мирно сосуществовать.

– Вот еще вздумала, бросить танцы! Тебе наплевать, как я чувствую себя в обществе! – говорила она. – Жрешь постоянно, они смотрят на меня как на мать безвольной толстухи! И не воспринимают меня всерьез! Ты равнодушная! Ничего для меня не делаешь! Тебе должно быть стыдно!

Тогда я не знала, что не всему, что говорят мамы, нужно верить. А верила я всему без разбора. И тому, что учителя рассказывали про деление клеток, и как одноклассники оценивали мою внешность. В детстве меня часто навещала мысль, что меня удочерили. Или что мою настоящую маму похитили инопланетяне, а эту прислали взамен. Но что-то от нее во мне все-таки было: мне тоже нравились красивые люди, и за неимением красоты у себя я пыталась это восполнить через окружение.

В школе у меня была подруга Кристина. Мы жили в соседних домах, наши мамы были знакомы, и мы знали друг друга с детства. Мы были не разлей вода, по полдня гуляли вместе (особенно когда меня деликатно выставляли за дверь), а когда приходили домой, созванивались и болтали по несколько часов. Учились в одном классе, и учителя даже разрешали нам сидеть за одной партой.

Но, к сожалению, мы выросли. Лет до 14 я даже не задумывалась о красоте. Да, мама говорила, что я толстая, но разве это проблема, думала я? Ну, полновата, с кем не бывает, можно похудеть. И вообще я еще ребенок, «растущий организм», как говорила бабушка, мне надо расти, есть!

А вот Кристина была идеально стройна и ела без конца… Первое, второе, третье, десерт – и ничего! У нее были слегка вьющиеся светлые волосы, большие голубые глаза – все это отлично гармонировало с худобой. В классе седьмом-восьмом мы все стали стремительно расти, кто-то вверх, я вширь. Кристина была миниатюрной, миловидной, стала краситься, мальчики стали предпринимать неловкие попытки флирта. Я гордилась, что у меня такая подруга. А когда я ее звала домой, мама разговаривала с ней серьезно, как с взрослой, и забывала обо мне. Мне только это и было нужно, ради этого минутного спокойствия я могла и потерпеть последующие «Посмотри на Кристину, как она хорошо выглядит/одевается/подает себя, не то, что ты!».