Дмитрий Пирьян - Театральная повесть Моя голубка

Мария подала на стол кисель и отмахнулась:

– Хотя какой режим? Какое в «Горзаносе» может быть полезное питанье? У вас в кафешке повара – жульё. Наверняка испорченным торгуют. А потому приправы сыплют щедро. Сколь раз тебя просила брать обед с собой!

– Мне не совсем удобно, Маша, – обмахнулся ложкой Ситник. – Носить на службу бутерброды и домашние котлеты? В бумажном свёртке, что ли?

– А хоть бы и котлеты в свёртке?.. Что с того?

– Ну а пюрешечку твою вообще куда прикажешь?.. Неловко как то, Маша. Всё-таки вокруг сотрудники. И дамы.

– Ты об учётчицах? – воскликнула жена. – Какие это дамы? Обычные сотрудники и сами, поди, таскают в сумках бутерброды. А может секретарши постеснялся? Или бухгалтерша прохода не даёт? А ну в глаза смотреть. Смотреть в глаза.

– Какие есть такие дамы, – парировал Роман Иванович и с укоризной покосился взглядом на жену, что, дескать, ревность не уместна и смешна. Столь лет прожили в дружбе и спокойствии. И вот вам ревностные сцены на излёте века?

– Всем ловко, а тебе неловко, – подытожила жена. – И что твои сотрудники, что дамы? Не люди что ли? Сами не питаются «домашним»?

Муж хмыкнул: – Не возьму.

Мария пропустила:

– Вот завтра же куплю в посудной лавке для тебя контейнер пищевой и термос литра в полтора для супа, – прихлопнула в ладоши. – И будешь брать обед с собой. И всё на этом… Рома?

– Не злись, моя голубка, я не спорю, но замечу. А как же неудобство, Маша? Мне на компьютерном столе прикажешь кушать или где?

– И что?

– Прилюдно?!

– Хоть бы так.

– У нас там кабинетов нет. Один на всех. Такое стыдно, неудобно. Сидеть при всех и ложкой чавкать.

– Не спорь с женой, – отрезала жена. – Мне лучше знать о неудобствах. Я тридцать лет считай в твоём замужестве. Намаялась, уж будьте нате.

– В счастливом браке, – укорил жену Роман Иванович.

– Да уж, конечно. Был бы брак счастливый, если бы не Шурик и мои котлеты.

– Ну, будет о котлетах, Маша. К чёрту бутерброды. Всё пустяк. Возьму и съем, коль ты настаиваешь, – шагнул «на мировую» и даже несколько повеселел на сыто брюхо Ситник. – Я вот о чём сегодня размышлял, Мария.

– Однако любопытно. Расскажи о чём же?

– А вот о том, что мы с тобой, Мария, совершенно одичали. Ну, прямо дикие туземцы.

– Да ты в уме, Роман?

– А вот представь себе лохматые, дремучие аборигены с Андаманских островов, – Роман Иванович, задумчиво уставившись в трюмо, усилил: – И плохо бритые.

Но обернувшись, пояснил:

– Культурой обветшали и совершенно «сели в лужу» эрудицией. И я заметил, наш домашний лексикон, манеры говорить, общаться очень изменились, оскудели. Того гляди, и площадная брань соскочит с языка и станет в нашем доме как у этих.

Роман кивнул в окно. Снаружи доносилась площадная брань. По сути, дворники сцепились с бригадой кровельных рабочих. Последние складировали битум у парадного, а дворники просили всё убрать. И выражалось всё одной, но хлёсткой фразой. Такой же хлёсткой фразой работники просили дворников уйти и не мешать ремонту.

– С чего же нам грозит такое хамство? – Мария несколько смутилась, проверила фрамугу, плотно ли закрыта. Поморщилась. И занавеску одёрнула.

– А вот с того, – ответил Ситник, – что мы с тобой в театрах не бываем вовсе. Духовное забылось. Всё суета, работа и котлеты. Сама подумай, ведь некогда книжонку полистать. А ведь как раньше?..

Роман Иванович прильнул к жене и предложил:

– Давай, моя голубка, мы с тобой вдвоём на выходных рванём в театр? И никого с собой, и никого вокруг. Лишь ты да я.

– В театр?.. Это хорошо. А как же годовщина нашей свадьбы?! – вспыхнула Мария. – Мы пригласили Сидоровичей. Они пожалуют к обеду в воскресенье. Наверняка. Не сомневайся. Анюта мне ещё вчера звонила, щебетала и кудахтала, что, дескать, чудно похудела в талии. Просилась на примерку. К тому же и Сляднёва обещалась…

Мария Анатольевна запнулась и даже обмерла на полуслове, как словно бы увидела в прихожей не только тень отца, но даже дядю Гамлета. И спохватилась:

– Пименов?! О, Боже! Прозаик Пименов припрётся.

– Ну и с чего ты так решила? – усомнился Ситник.

– А вот посмотришь. И к тому же не один, с «прицепом». Вот с этим важным адвокатом Филатовым Никитой.

Роман Иванович умолк, но багровел лицом. Мария продолжала:

– Никита в пятницу на скоростном прибудет из Москвы наверняка под вечер.

– И что?

– В субботний день отмокнет в ванной, гель, шампунь. Сотрёт с себя минувшую неделю. А в воскресенье вспомнит и про нас, объявится.

– Не факт.

– Объявится вот крест тебе на пузе. А что без спросу и без приглашенья? Так плевать ему. Какие к чёрту приглашенья? Он же адвокат Филатов. А этот, коль чего задумал, то пиши – пропало. Всё потому, что миновать его нельзя. Он неизбежен как тайфун.

– К чертям собачьим всех! – взревел Роман Иванович, но тут же жалобно взмолился: – Пусть они идут, моя голубка.

– Куда?

– Куда хотят. А мы с тобой пойдём в театр. Ведь ты же помнишь, как это прекрасно и чудесно?

Роман Иванович расправив плечи, двинулся вдоль комнаты. Тихонечко, на цыпочках, как- будто не желая кого-то разбудить и потревожить:

– Средь зрителей почтенный ропот. Душевный трепет в предвкушенье сказочного действа.

Украдкой глянул на жену:

– А театральное убранство?

– Угу, угу.

– Покрытые античной росписью фойе, плафон в центральном зале. Из мрамора резные лестницы. И кулуары сплошь в коврах. И ложи бенуар…

– О да. Чудесно!

– Возьмём себе билеты в бенуар?

Роман Иванович притих, остекленел глазами, замер и ушёл в воспоминанья.

И вспоминалось всё вот так:

– Я даже и не знаю? – призадумалась Мария.

Но зажглась, повеселела и как-то сразу позабыла Сидоровичей. Хотелось непременно в бенуар. К тому же если повезёт, в антракте миновав сонливого охранника, шмыгнуть за сцену, за кулисы. Украдкой заглянуть в гримёрки, в актёрское кафе и вспомнить всё былое, работу театральным критиком, памфлеты, фельетоны и растворится в сказочной среде всех этих гончаровских франтов, гоголевских прощелыг, лесковских баб и чеховских болванов, которых повседневно может быть в трамвае даже не узнаешь, но не здесь.

– Но нынче в первом ярусе места ужасно дороги, – Опомнилась Мария. – Не то, что в пролетевшие советские года. Тогда богема горожанам была ближе. И откровенно говоря, куда порядочней.

Мария остудилась и несколько иначе взглянула на искусство. Прикинула в уме в какую трату из семейного бюджета им с Ромой обойдутся два билета на спектакль. И вымолвила:

– Ой, ля-ля, – и вся палитра театрального убранства в её сознании невыгодно померкла.

А именно вот так:

– А как тебе венецианское стекло? – всё оживлял свои воспоминанья Ситник. – Ты помнишь эти люстры в холле? Огромные, слепящие глаза. На пятьдесят свечей.