Андрей Томилов - Горит костёр

Рано утром чужие уехали дальше, уехали отыскивать и собирать свои камни, но они оставили в стойбище собачью болезнь. Собаки становились какими-то снулыми, вялыми, потом у них просыпалась злость, и они беспричинно набрасывались на своих собратьев и кусали их беспощадно. И те заболевали такой же болезнью, из пасти обильно текла слюна, а глаза затягивала липкая плёнка. Ослабев, они забивались в укромное место и там умирали. Ни дым лечебного костра, ни заговорённая вода не помогали, почти все ездовые собаки стойбища погибли в то лето.

И когда пришло время остывающей воды, когда все стали готовиться кочевать, стало ясно, что кочевье будет трудным, – вместо собак нарту должны будут тащить сами люди.

Вот тогда он, Мэмыл, оставил на берегу своего отца. Тот сам попросил оставить его, когда понял, что будет лишним грузом. Он остался сидеть на берегу замерзающей реки с высоко поднятой головой. Когда последняя нарта уходила со стойбища, он и тогда не повернул своей головы, смотрел лишь на реку, на вечное движение воды, густо подёрнутой стекленеющей шугой. Так и запомнился всем, кто тогда успел его увидеть, сидящим на берегу, с гордо поднятой головой.

***

Ах, время. Безжалостное, неумолимое время.

Мэмыл так прислушивался, так остро прислушивался, что даже стащил с головы шапку. Если бы сейчас к нему уже подкрадывались волки, на своих мягких, чутких лапах, старик бы услышал их. Наверное, услышал бы. Но вокруг стояла тишина. Тишина. Нигде не скрипел снег, никто не возвращался в сторону покинутого стойбища. В глазах уже не было света, видимо пришла ночь. По одной хворостинке старик подкладывал в костёр, только по одной. И даже трудно было назвать это костром, – чуть тепла и совсем немного света.

– Да и нужен ли этот костёр вообще? Нужен ли? Стоит ли хвататься за край уже прожитой жизни, к чему это. Уже получена положенная тебе радость жизни, уже продлён род. К чему стараться удержаться за эту, никому не нужную жизнь, да и жизнь ли это. Это же просто осколки, остатки той, настоящей, оставшейся в прошлом жизни.

***

Уже несколько ночей собаки не давали заснуть, они чувствовали, как вокруг стойбища бродили волки и по всей ночи лаяли. Людям приходилось выходить и разводить костры, поддерживать огонь до самого рассвета. А сегодня стояла тишина. Старик знал, что волки не ушли, они никогда не уходят сразу за кочевьем. Они тщательно обследуют территорию покинутого стойбища, и сегодня ночью они будут здесь. Они обязательно придут.

Несколько раз за свою жизнь старику приходилось жить в год волка. Это были трудные годы. Именно в эти годы волков становится удивительно много. В эти годы они убивают всех зайцев, всех оленей, и охотники почти всегда возвращаются с охоты без добычи. Даже леммингов, – тундровых мышей, волки вылавливают и съедают. Для людей это тяжёлые годы, трудные и голодные.

Вот и этот год, тоже оказался годом волка. По рассказам молодых охотников в округе ни осталось никакой живности, только волки, волки, волки. Они так голодны. Так голодны. Они обязательно придут, обязательно придут. Старик волков не боится, он знает, как быстро они убивают, как быстро разделываются со своей добычей. Хорошо, что быстро. Хорошо.

О

диночество

Ночь навалилась на тайгу. Ёщё одна ночь, глухая, протяжная, стылая. Звёзды перемигивались, мерцали в бесконечном, бездонном, опрокинутом небе. Мерцали так, будто шевелились, двигались одна против другой.

– Осподи, сколько вас там понатыркано. Ещё какие-то звездочёты, поди, попробуй их сосчитать. А луны нету, темень в лесу-то. Глухая темень.

Терентий глянул по сторонам, словно хотел убедиться, что всё в порядке в его тайге, всё спокойно и надёжно, что утром снова будет светло, будет солнышко, и лес, каждое дерево будет ему радо, будет улыбаться при встрече и нежно трогать его за плечи своими растопыренными ветками. А теперь ночь, она победила и надо отдыхать. Отдыхать. Он наощупь ухватился за дверную скобу и нырнул в низкую дверь зимовья.

– У-ух! Примораживает, – передёрнул плечами, даже руками встряхнул и протянул их над печкой, которая гудела, чувствуя уличный морозец, и чуть краснела возле трубы. Такая уж дурная привычка, выскакивать на воздух в одной рубахе, если не надолго, по малой нужде, или собакам чашки сунуть, когда ещё с собаками охотился. Выскочит в одной рубахе, а потом трясётся над печкой, – прохватывает морозец-то.

***

Охотился Терентий один, в одиночестве охотился. Жил здесь, в тайге, всю зиму, с ранней осени и до самого марта, когда уже солнышко больно слепило глаза, когда с крыши зимовья вытягивались прозрачные сосульки, и звенела весёлая капель. Только тогда, по раскисшему снегу, по снежной каше выбирался домой, в деревню. Да и тогда уходил с неохотой, всё оглядывался на зимовьё, будто раздумывал: идти ли дальше, не вернуться ли. А когда зимовьё скрывалось из вида, всё равно оглядывался, ласкал и ласкал глазами остающиеся таёжки.

Раньше, когда Катюха была жива, он обязательно выходил с промысла на новогодние празднества, ждал эти дни, на календарике крестики ставил, торопил время. И потом, после праздников, все охотники уж снова по таёжкам разбегутся, а он всё дома копошится, всё какие-то заделья находит, чтобы подольше задержаться. Даже сам за собой замечал, что с какой-то неохотой на промысел уходил, особенно на вторую половину зимы. Будто бы жалко было расставаться с Катюхой.

А жена Терентия, та самая Катюха, была женщиной радостной, по жизни радостной, весёлой, лёгкой. Светлая была женщина. С ней и жилось легко, просто.

Детей у Терентия с Катериной было двое, сын, он старший, Витенькой назвали, и Галинка, – дочка. Уж такая говорунья, такая рассказчица, не переслушаешь. Тоже лёгкая девочка, вся в мать, радостная, по любому поводу удивляется, и радуется, любуется жизнью.

Витька тоже был нормальный, не бука какой-то, свойский паренёк был, пока в армию не сходил. Что уж там с ним сделали? Вроде и служил-то в спокойном регионе, не в какой-то горячей точке, чтобы так психику сорвать, а вернулся, и не узнать. И молчит, ничего не рассказывает. Что бы ни спросил, буркнет два слова, и те через губу, как-то небрежно, неряшливо бросит.

А через месяц вообще съехал, подался в район, на комбинат устроился, там же и общежитие получил. Видеться стали совсем редко, словно чужие.

– Чем мы так провинились? Чем не угодили?

Катюха сильно переживала, сильно расстраивалась, плакать принималась вечерами. А как не переживать, мать ведь. А он, Витька-то, если не попросить, не придумать какое-то заделье, он и год на домашнем подворье не появится. И о себе ни слова, ни полслова не передаст, будто и нет его вовсе.

Как-то по делам ездили в район, ой, да что там по делам, так, заделье искали, – зайдём, хоть повидаемся. А в общежитии на них смотрят удивлённо: